Александр Солженицын - Красное колесо. Узел II. Октябрь Шестнадцатого
когда-то очень правый, а вот уже “прогрессивный националист”, – выходит, волнуясь, понимая особенность дня, и чувствуя это напряжённое, театральное внимание публики, ещё и сегодня ждущее взрывов, -
Шульгин: Не с лёгким чувством я начинаю сегодня свою беседу с вами. Я не принадлежу к тем рядам, для кого борьба с властью есть дело привычное, давнишнее. Наоборот, в нашем мировоззрении даже дурная власть лучше безвластья. Особенно осторожно надо относиться к власти во время войны. Поэтому мы терпели бы до последнего предела…
Однако, ораторы раскачивают ораторов, дух соревнования разожжён, и почти непереносимо смолчать человеку, чьи чувства очень склонны к романтике.
И если мы сейчас подымаем против этой власти знамя борьбы, то потому, что действительно мы дошли до предела, дальше переносить невозможно. (Слева: “Браво!”) Люди, которые бестрепетно смотрели в глаза Гинденбургу, затрепетали перед Штюрмером? (Смех, рукоплескания, кроме крайних правых). В этих условиях молчать – было бы самым опасным. О, если бы эта власть шла туда же, куда и мы, хотя бы по-русски, то есть кое-как! – мы бы старались объяснить населению, что она добредёт до желанного конца. Но осталось у нас одно средство: бороться с этой властью, пока она не уйдёт! (Слева: “Браво!” Рукоплещет весь зал, кроме крайних правых).
Это даже сильней и страшней выглядит, чем Милюков, потому что выступает известный монархист. Если уж так сдвинулось – больше нет терпенья, и что-то произойдёт! – сейчас в зале или вообще что-то. Электричество в публике. (“Яркий нервирующий свет… ах, эти речи… страшно говорить… слушает вся Россия…”)
И такая борьба – единственный способ предотвратить, чего больше всего следует бояться, – анархию и безвластие. Тогда и офицеры на фронте более уверенно поведут свои роты в атаку, ибо будут знать, что Государственная Дума борется со зловещей тенью. И уполномоченный и земство увереннее закупят и повезут хлеб, зная, что он не просыплется в щель между министерством земледелия и министерством внутренних дел. И рабочие, в руках которых наполовину судьба России, будут усерднее стоять у своих станков. И даже когда в их мастерские будут врываться банды: “Забастуйте для борьбы с правительством!”, рабочие ответят: “Прочь, провокаторы! С правительством борется за Россию Государственная Дума, а если будем бороться мы забастовками, то это будет борьба за Германию”. (Рукоплескания). Господа, а как же можем мы бороться? Только одним пока: говорить правду, как она есть!
Здесь были произнесены тяжкие обвинения. Но ужас не в них, а – как их встретили. Ужас в том, что председатель совета министров не придёт сюда дать объяснения, опровергнуть обвинения,
что правительство даже не находит силы защищаться, даже не приходит в зал, когда его обвиняют в измене.
(А почему, правда? Почему Штюрмер не пришёл оправдаться? Та заклятая степень отчуждённости, когда уже и разговаривать лицом к лицу упущено, – и тем резче думские речи.
Штюрмер: Если бы я был там, я бы сказал, что никаких взяток не брал, не делил. Но, к сожалению, я не мог этого сделать. Озлобление было настолько сильное, что я не мог и думать выходить на кафедру, не подвергаясь нежелательным выходкам.
Та степень отчуждённости, когда “подавитель” ещё больше перепуган, чем “давимый”, когда власть крадётся по задворкам. Ни в измене, ни во взятках не виновный, ничего от Манасевича не бравший, Штюрмер только и осмелился пытаться подать на Милюкова в суд).
А вместо этого устраивает судебную кляузу с депутатом Милюковым. Господа! Штюрмер – это продовольственная разруха, безнаказанность Сухомлинова, и боимся, что это – только заглавие к той сатанинской грамоте, в которой изложится программа позора и гибели России! (Продолжительные бурные рукоплескания всего зала, кроме крайних правых. “Браво!”)
(В эмиграции, в 1924, вспомнит Шульгин:
Мы были слишком талантливы в наших словесных упражнениях. Нам слишком верили, что правительство никуда не годно).
В Думе – четыреста сорок депутатов, но иные из них все четыре года так и промалчивают: сидят крестьяне, протоиереи, земские врачи, казаки, профессора и предводители дворянства, усы да бороды поглаживают, только слушают. Зато по понятному всем церемониалу лидеры фракции и отколовшихся групп – так и идут, идут через трибуну, повторной чередой.
Вот – буйный раскольник Блока, лидер прогрессистов, почётный мировой судья и попечитель гимназий, взъерошенный дончак
Ефремов: Пагубность существующей политической системы, бездарность и бессилие носителей власти… Правительство, которому страна не верит… Быть может, за всё время своего исторического существования власть никогда не представляла собой картину такого ужасающего развала, такого беспросветного убожества, полного непонимания национальных задач.
(Он говорит честно, уверенно, он так видит. Но пройдёт полвека – и так же уверенно не увидит исследователь ни ужасающего развала, ни полного непонимания: современники были в самогипнозе).
В такое критическое время знать, молчать, бездействовать в невежестве и всё же оставаться у власти есть преступное забвение долга перед родиной, граничащее с предательством! Слухи о возможности сепаратного мира грозят изолировать Россию в семье культурных народов. Самая мысль о сепаратном мире есть уже измена России. Кто дерзнёт стремиться к его заключению, навлечёт на себя народную месть как предатель отечества!
(Поживём – проверим).
Народ должен глубоко задуматься. Закулисные интриги, тайные влияния проходимцев, старцев, сомнительных дельцов, явных и тайных друзей Германии. (Рукоплескания в центре и слева). Невозможно ограничиться сменою лиц,
на чём и разошлись с Блоком, -
необходимо коренное изменение всей нашей политической системы! Правительство, ответственное перед Думой! Снять путы с русского народа! (Рукоплескания).
Дальше – круче, оратор раскачивает оратора, это – качели, и они взлетают даже повыше, чем хотел лидер большинства, чем хочет монументальный Председатель, опять встревоженный. Вот вымётывается на трибуну – в черкеске с газырями, в погонах подъесаула (ах, оселедец первых дней войны! – сострижен, сросся с волосами), только что с фронта (а ещё более – показать, что с фронта), терский лихой и левый казак, сполошный, бестолковый, отчасти и любимый думский шут
Караулов: Господа Государственная Дума! В бурных волнах горячих речей прошлого заседания потонул исходный факт: неявка министров в заседание бюджетной комиссии. Комиссия заключила, что продовольственная разруха грозит свести на нет всю пролитую на фронте кровь, Штюрмер же ответил, что не находит возможным явиться в бюджетную комиссию. Мы должны неотложно установить ответственность министров перед Думой. Настоящее правительство при его безответственности не только никогда не создаст великой России, но погубит и существующую. Но я не предполагал, что угроза гибели так близка. Мы должны вмешаться и разбить роковую цепь событий!
Вполне как скачка на коне, как сабельная рубка: дух захватывает, земли не чуешь – несёт! несёт! – и машет сама рука.
Во вторник было брошено с этой трибуны ужасное обвинение правительству, – а что вы делали в среду? В тех же Особых Совещаниях с представителями того же правительства обсуждали те же вопросы, что и до вторника, Я хочу обратить ваш негодующий взор в неожиданную для вас сторону. Если Вильгельм имеет союзников среди нашего правительства, то и правительство имеет своих союзников – внутри нас: это – наше бездействие, безволие, нерешительность. Правительство сильно исключительно нашей слабостью! Не из нашей ли среды раздался год назад лозунг: “не перепрягать лошадей при переправе через реку”?
Лихой терец готов и в горной реке их перепрячь.
Не из нашей ли среды вышел эффектный, но ложный аргумент о преступном шофёре, направляющем в пропасть мотор, где сидит наша родина-мать?
Отличник Маклаков даёт себе мало труда улыбнуться, снисходительно к напористому казаку.
Не нами ли проведен нелепейший мясопустный закон, когда все вопросы о свободах лежат в забвении? Господа, неужели вы не видите, что нынешнее правительство – призрак, тень скользящая, что в нашей робости источник его храбрости, и оно тем крепче, чем больше мы упускаем времени? Правительство вполне уверено, что вы дальше горьких слов не пойдёте, а на деле ни в чём ему не откажете. Всё ваше негодование – только истерические вопли, вы отдали управление государственной колесницей, перелезли с облучка в кузов и просыпаетесь только от толчков на ухабах. А страна ждёт от нас дела, дела и дела! Что же нам делать, спросите вы? (Слева: “Поучите!” Справа смех.) Сейчас научим. Я всегда утверждал, что при спокойном рассудительном отношении не бывает безвыходного положения; я всегда утверждал, что из всякого положения может быть найдено по крайней мере три выхода. (Смех). А из нынешнего я вижу даже четыре. (“Ого!” Смех). Я не говорю уже о пятом и шестом, которые сами собой напрашиваются: или нас разогнать или Штюрмера уволить. Первый выход: раз для нас стало ясно, что правительство ведёт государство к позорной гибели, то просить нашего Председателя испросить у Его Величества аудиенцию и представить на благовоззрение… Скажут: неконституционно! Дело ваше, господа. Второй выход вполне конституционный: прекратить всякие отношения с правительством! Объявить бойкот министрам, не приглашать их в Думу.
