И отрет Бог всякую слезу - Гаврилов Николай Петрович

Звук очередей раскатами расходился в ночной тишине по всей округе.

— Может, какой-нибудь барак поднялся? И на запретку попер? А может, бунт начался? — испуганно спросил у Саши сосед справа.

Но оказалось, все дело в одном единственном неудавшемся беглеце, парнишке восемнадцати лет из соседнего барака. Сразу после проверки он спрятался где-то в темноте, и когда лагерь заснул, пополз под рядами ограждения, набрасывая ватник на проволоку. На втором ряду его заметили. Сейчас он неподвижно лежал в пятне света перекрещивающихся лучей прожекторов. А немец у пулемета просто развлекался, он не давал парнишке отползти ни назад, ни вперед, заставляя его не шевелиться и закрывать руками голову. Близкие попадания пуль забрасывали его фонтанчиками земли. Вскоре к нему прибежали поднятые по тревоге злые, запыхавшиеся полицаи из караула.

Беглецу в эту ночь не повезло дважды. Его могли пристрелить сразу, как только заметили, а могли вызвать караул и дать испить чашу до дна. На утреннем построении весь лагерь увидел его на виселице, подвешенным за подбородок на крюк. Перед тем как повесить, парня били смертным боем, караул вымещал на нем злобу за прерванный сон. Лицо парнишки было изуродовано, руки связаны за спиной. Он кричал, вернее, мычал в крик несколько часов подряд, текущая в горло кровь не давала ему дышать, он кашлял, дергался, снова мычал и раскачивался на веревке. Смотреть на него было невыносимо.

— С нами этого не произойдет. Во всяком случае, живыми они нас не возьмут, — сказал Андрей Звягинцев, когда они возвращались с построения обратно в барак. Саша согласно кивнул головой. Как бы человека ни била жизнь, ему все равно кажется, что самого плохого с ним все-таки не случится. Что-то знает наша душа, или она обманывает нас, заставляя пройти по судьбе весь путь до конца, заманивая надеждой на обязательное чудо.

Тот паренек полез не подготовлено, на «ура». Андрей и Саша считали, что готовятся. Они впитывали все крупицы информации; все слухи, случайные разговоры полицаев, случайные слова охранников, выносящих из немецкой столовой корм для собак. Взгляд обоих стал цепким, внимательным. Они бесконечно спорили, постепенно создавая и оттачивая свой план.

Прежде всего, нужно было ночью выбраться из барака. Здесь они проблем не видели. Их барак являлся всего лишь старой, наполовину сгнившей деревянной конюшней. Если подлезть под нары, то можно было незаметно оторвать пару трухлявых, источенных муравьями досок без особого шума. Дальше предстоял долгий путь до запретки. Ползком и перебежками им предстояло пересечь пространство двух соседних секторов, избегая освещенных мест и случайных лучей прожекторов. Затем их ждала запретка, где по слухам на одном из рядов по ночам пускают электрический ток.

При свете дня они изучали свой будущий ночной путь. Прикидывали для себя панораму с вышек.

— Поползем прямо под вышкой. В наглую, — убеждал Саша Андрея, когда они уединялись где-нибудь за бараком, подальше от чужих ушей. — Возьмем с собой обломок доски. Ставим ее как распорку для нижнего ряда. И потихонечку, без звука переползаем дальше. Прямо под ногами часового. С других вышек его слепить не станут, у каждого свой участок…. Если повезет, часовой вдоль заборов прожектором светить будет, а не вниз смотреть.

— Вот именно. Если повезет, — мрачно отвечал Андрей. — Твою мать, как слепые котята…. Ничего не знаем….

И это было правдой. Вопросов существовало больше, чем ответов. Так и оставалось неизвестным, пускают ли овчарок между заборами каждую ночь, или это происходит по усмотрению начальника караула. Не у кого было выяснить, где именно проходят провода под током, и есть ли свободный проход под вышкой, или там спутанные кольца проволоки? Вопросов существовало больше, чем ответов, но не в силах отказаться от мысли о побеге, и Саша и Андрей постепенно заменяли ответы надеждой на чудо. То самое чудо, в которое так верил паренек, висящий сейчас на крюке.

— Надо ползти под вышкой. Чем смелее, тем лучше. А что и как, там, на месте разберемся, — упрямо повторял Саша, сидя на корточках возле задней стены барака. Чем больше он думал о побеге, тем сильнее волновался. Сейчас главным было не затянуть время, не откладывать побег на бесконечное «завтра». До конца все равно все не просчитаешь, а чем больше думать о предстоящем риске, тем меньше шансов, что они вообще когда-нибудь решатся, и их побег может из реальности незаметно превратиться в обычную пассивную мечту.

— Ладно. Поползем под вышкой, — чувствуя то же самое, согласился Андрей. — Тогда будем последовательны. Выберем самую неподходящую смену. Когда по лагерю дежурит сам Липп. Охрана его боится не меньше нашего, а значит, все будет по графику. Смены — минута в минуту, обходы точно по расписанию. Часовые на вышках не будут шляться друг к другу за сигаретами. Меньше шансов для неожиданных встреч.… Хорошо бы еще два немецких кителя достать. Эх, хоть раз бы ночью на эту запретку взглянуть….

Итак, решение было принято, дата назначена. Было решено переползать запретку перед самым рассветом, когда на землю полосами ложится туман. Овчарок к тому времени должны были уже увести. Их всегда уводили перед сменой караулов. До смены у беглецов имелось около пятнадцати минут. Медные провода под напряжением должны были висеть вдоль проволоки, — как их разглядеть в темноте, осталось непонятным. Предполагалось ползти один за другим в полном молчании, под ограждения ставить распорку, один ее придерживает, другой проползает. Если заметят хоть одного, — не прятаться, не отползать, а вставать, и бежать прямо на вышку. Тогда из пулемета по ним откроют прицельный огонь и живыми в руки немцев они уже не попадут. Живыми им попадаться было никак нельзя, особенно, когда дежурит Липп. Это они решили сразу.

Оставалось нервничать и ждать подходящую смену. Своими планами о побеге Саша и Андрей поделились только с Петром Михайловичем; не позвать его с собой они не могли, слишком много места занимал Петр Михайлович в жизни каждого. Но он отказался, не объясняя причин.

А затем произошло следующее:

В один их вечеров, когда уже стало темнеть, а пленные, разбившись на маленькие группки, сидели на корточках возле барака, ожидая сигнала к отбою, к Саше подошел староста их сектора, — крепкий уральский мужик с вечно хмурым, словно затвердевшим в недовольстве лицом.

— Бортников, — позвал он, остановившись возле Саши и Андрея. — Пошли со мной. Начальство тебя вызывает.

Это было совершенно неожиданно. Никто раньше Сашей не интересовался. Для администрации и полицаев он оставался на уровне, — «эй, ты»; одним из безликих представителей расходного человеческого материала, цифрой в отчетах и ведомостях. Тем удивительней был вечерний вызов. Саша мгновенно испугался.

— Хватит переглядываться. Давай, шевелись Бортников, — раздраженно поторопил староста, хмуро поглядывая на Сашу и Андрея. Бросив последний многозначительный взгляд на Звягинцева, Саша поднялся и пошел вслед за старшиной.

На пустом плацу их ждал незнакомый молодой чернявый полицейский. Он был одет в новенький немецкий китель с белой повязкой на рукаве. Парень щелкал семечки, к губе прилипла заметная издалека белая шелуха.

— Куда мы идем? — спросил его Саша, когда староста, оставив их на плацу, пошел обратно в барак.

— Ты хочешь знать, куда тебя ведут? — с ухмылкой переспросил полицай. В полиции он был явно на своем месте, — пошел на службу к немцам, чтобы делить колхозы и вешать большевиков. На его плече висела короткая немецкая винтовка. Похоже, он был не из роты внутренней охраны, а из тех, кто охранял периметр, а это было вообще необъяснимо. Единственным предположением у Саши было, что кто-то подслушал их разговоры о побеге и его вызывают на допрос. Но они прошли мимо здания комендатуры и направились к первым, внутренним воротам лагеря.

«Куда меня?» — в полном смятении с тоской думал Саша, следуя за щелкающим семечки полицаем. Быстро темнело, на столбах кое-где с шипением загорелись электрические лампочки. Но главное изумление ожидало его, когда полицай что-то негромко сказал немцу с автоматом возле ворот, и тот, открыв боковую калитку, беспрепятственно выпустил их на запретку. Они пошли по проходу между рядами трехметровых заборов из колючей проволоки.