Александр Говоров - Жизнь и дела Василия Киприанова, царского библиотекариуса: Сцены из московской жизни 1716 года
И вскоре веселая да румяная царица Евдокия – Авдотья, Дунюшка-лапушка, как звал ее когда-то муж, – стала инокиней[155] Еленой, старицей Спасо-Евфимиевской обители в Суздали, вечно слезы лиющей. И сынок ее единородный, Алексей Петрович – Алешенька-свет, – был от матери взят и поручен старым девам-теткам, да корыстным приживальщикам, да немцам, профессорам безмозглым. А Лопухины, которые чаяли в генералы да в министры, – те угодили воеводами в окраинные города.
«Ништо! – решил, однако, бывший поддружка. – Твоя, Аврам, свеча еще не загасла!» Снискав милость царевны Натальи Алексеевны, любимой сестры Петра, приблизился он к царевичу Алексею, которого она воспитывала, стал у того нужным человеком. То выезжал дядя Аврам с царевичем в сельцо Коломенское, и там было кушанье и напитков изрядно и царевич зело изволил увеселяться. То посещал его же, дяди Аврама, дом и изволили там кушать и пить много и забавляться с весельем, танцевали и в лещетки[156] играли до полуночи. Немцы-учителя даже государю отписывали, чтобы дядю того от царевича определил подале. Когда же царевич вырос, Лопухин тайно свез его в Суздаль, свидание с матерью, которую он не видел столько лет, ему устроил.
Затем царевич уехал в Петербург, потом за границу, в армию, женился, возвращаясь в Москву уж ненадолго, но Лопухин, не имея чинов и должностей, сильным стал на Москве человеком. Бояре царского указа так не слушали, как того Аврама Лопухина, в него веровали и боялись его, говорили: «Он всем завладел. Кого велит обвинить, того обвинят, кого от службы отставить, того отставят, и кого захочет послать, того пошлют».
В канун Петра и Павла, под вечер, Василий Онуфриевич Киприанов, взяв подвешенный молоток, постучал им в калитку усадьбы Лопухиных, что раскинулась на склонах холмов напротив Кремля, обращенных к Неглинной-реке. Был разгар жары – духота, глухомань, пол-Москвы по деревням разъехалось, округ бродили грозы. Промокая платком взмокший лоб, Киприанов ожидал, пока калитка распахнется перед ним, и с некоторым страхом рассматривал высоченный забор, а за ним – мрачный чертог рода Лопухиных. Слыл тот дом на Москве воровским, тут-де против государя что-то замешивается, тут беглых много скрывается, юродивых… И вообще, конечно, лучше бы сюда вовсе не ходить, да Лопухин сам звал через нарочного, попробуй-ка к такому не пойди!
– Откушайте, гостюшки, не побрезгуйте! – потчевал Аврам Лопухин многочисленное застолье. – Эй, стряпуха, все, что есть в печи, все на стол мечи!
Восклицание его надо было понимать иносказательно, потому что стол заранее был уставлен продуманной переменой блюд, слуги суетились, наливая да подкладывая.
Сам Аврам Федорович не ел, не пил, обмахивался салфеткой. Цвела липа. То ли от ее сладкой одури, то ли от духоты, которая даже к вечеру не спадала, головы мутнели, а языки развязывались.
Протопоп Яков Игнатьев, сдвинув мрачные брови, начал с того, что благословил трапезу, помолился и за здравие отсутствующего царевича Алексея Петровича, как было заведено в лопухинском доме. Гости стали справляться о житии царевича и его сироток «прынцев».
Тут Лопухин выпроводил слуг и плотно закрыл за ними двери.
– Худо царевичу, – ответил он на вопросы гостей. – Я, сказать без обиняков, затем и собрал вас под предлогом царских именин. Все вы во время оно были милостями его высочества взысканы. Помогать царевичу надобно. Кто и поможет, если не мы?
– Мы бы рады, – отвечали гости и сродники, воздавая честь лопухинскому столу. – Да как помочь-то? Мы без полномочия.
– Государь отъехать за рубеж изволил, – продолжал Лопухин. – Объявлено – для лечения, а прямо сказать – для изыскания новых злоумышлений на народ православный. Отъезжая, сказывал царевичу: одумайся к моему возвращению, а не то-де лишу тебя наследства, понеже зрю тебя к нашему делу неудобна и непотребна.
– Так, может, царевичу взять да одуматься? – спросил канунниковский шут Татьян Татьяныч, который присутствовал здесь на равных в своем розовом парижском паричке и усердно занимался лопухинской жирной солянкой.
– Го! – вскричал Аврам Лопухин. – В чем ему одумываться-то? Уж чего он не делал, чтобы отцу угодить. Вот у меня в руке собственноручное письмо царевича, где он своим бесчестиям реестр учиняет. Жену ему, чертовку немку, навязали – раз. Стерпел, покорился; слава богу, недавно прибрал ее господь, умерла. Холуй Меншиков его, царевича, за волоса всенародно волочил, якобы за пьянство, – два. Он же, царевич, даже не пожаловался отцу. Да и как жаловаться-то? Царевич вообще к отцу ходить боится – то его прибьют, то облают… В чем одуматься-то ему, скажи?
– А бояре, князья, господа сенаторы? – снова возразил шут, и все стали на него смотреть. Некоторые даже привстали, чтобы лучше увидеть, кто это осмеливается Лопухину перечить. – Есть же закон… – развивал свою мысль Татьян Татьяныч. – Мы же суть благоустроенное государство, то и монарший сын может рекет подать, сиречь жалобу, Сенату на самоуправство отца. Тогда бы бояре…
– Бояре! – с сарказмом воскликнул Лопухин. – Князь Голицын, когда однажды царевич с ним заговорил, стал просить – ради бога, не подходи ко мне, боюсь, государь заметит, что ты со мной часто бываешь. А Васька Долгорукий, придворная шавка, советовал государю, чтоб он царевича почаще таскал по флотам, надорвался бы тот скорей и умер от такой волокиты.
– Ежели судить по твоим речам, – пожал плечами Татьян Татьяныч, – кто же тогда поддержит царевича?
– Все поддержат, все! – запальчиво крикнул Лопухин.
А протопоп Яков Игнатьев подтвердил:
– Воистину все!
– Царство стонет от непосильных тягот! – продолжал Лопухин, оглянувшись на двери, хорошо ли заперты. – Митрополит Досифей, всеизвестно – пастырь жития знаменитого, сказывал намедни: «Посмотрите, у всех что на сердцах? Извольте пустить уши в народ, в народе-то что говорят?»
– И что же в народе говорят? – переспросил Татьян Татьяныч.
Он усмотрел на столе квас со льдом и потянулся, чтобы налить себе в кружку. В этот момент протопоп, который, оказывается, тоже облюбовал себе этот живительный напиток, со злобой ударил его по руке. Не по чину, мол, лезешь! Квас полился всем на колени.
– Аврам Федорыч! – вскочил шут. – Ежели я к тебе шутить приглашен, то давай я буду шутить. У меня колпак завсегда с собой в кармане, вот он – гав, гав, гав! Но уж коль ты меня для иного звал, то изволь, защити меня от твоих гостей…
Протопоп и шут, как два бойцовых петуха, один огромный, черный, другой маленький, нахохлившийся, нацелились друг на друга.
– Господа! Господа! – утихомиривал их Лопухин. – Что мы тут, чинами равняться станем?
Квас кое-как вытерли, протопоп утолил жажду первым и победоносно обтер бороду, шут же демонстративно отвернулся. Лопухин продолжал:
– Я потому и пригласил сюда господина Киприанова, царского библиотекаря, запамятовал вам сразу представить его, господа, вот он. Господин Киприанов по желанию государя в свое время обучал его высочество Алексея Петровича гравировальному мастерству, и царевич к нему благоволил. Прошу вас, господин Киприанов… Василий Васильевич вас зовут-величают?… Ах, Онуфриевич? Ради бога, не питайте досады. Прошу вас, вы сами из посадских, вы на торгу живете, так скажите же нам: что народ?
Киприанов встал, как недавно у губернатора Салтыкова, и так же медлил с ответом. Чувствовал себя словно сеченый школяр, которому велят благодарить за науку: знает, чего от него ждут, да сил нет сказать. Сотый раз проклинал себя за то, что пришел к Лопухину…
– Люди молятся за царевича… – только и смог он вымолвить.
– Царевич вот пишет, – Лопухин взмахнул письмом. – Я-де плюю на всех, здорова была бы мне чернь…
– Чернь! – опять вскочил Татьян Татьяныч. – Хорошо же он любит народ, коль чернью его называет!
– Аврашка! – заревел, раздувая бороду, протопоп. – Ежели ты не заткнешь пасть этому лицедею, ноги моей больше у тебя не будет!
Но тут уж не вытерпел и Лопухин. Сорвал со стены охотничий арапник, ударил по столу так, что посуда брызгами полетела, а гости еле успели отшатнуться.
– Молчите, ироды! Сей миг кликну псарей, всех велю хлыстами перепороть!
Угроза возымела действие. Сам Лопухин, помолчав, обтер платком обширный лоб и обратился к Татьян Татьянычу:
– Ведь ты, почтенный, из рода князей Вельяминовых. Покойная царевна тебя любила, царевича ты не раз тешил… Не можешь ты равнодушен быть к царевичу и его делу. Вот что пишет царевич: «Когда буду государем, я старых всех переведу…» – это он про Меншикова пишет, про Брюса и про иных – «…и изберу себе новых, по своей воле буду жити в Москве, а Петербург оставлю простым городом. Кораблей держать не буду – на что мне корабли? Войска тоже, я войны ни с кем не хочу… Все буду делать по-старому». Слышал?
