Иван Кудинов - Яблоко Невтона
— А так вот и своедурно, — задиристо отвечал, грудь колесом. — Его благородию шихтмейстеру наплевать… — не успел договорить, Зеленцов схватил его за воротник:
— Прикуси язык! И обернись, — пытался поставить его лицом ко входу, но Бобков упирался, вырываясь:
— Пусти… не чепай! — дышал винным перегаром. — Слово имею — и ты мне рот не затыкай. Слово и дело государево!..
— Ты чего буровишь? — тряхнул его Зеленцов так, что зубы у того чакнули, и, точно винясь перед кем-то и глядя куда-то в сторону, быстро проговорил: — Вот, ваше благородие, выпил на грош, а мелет на всю полтину…
Бобков замер на миг, услышав это, медленно повернулся и прямо перед собой, в двух шагах, с той стороны дверного проема, увидел шихтмейстера, стоявшего здесь, похоже, давненько и слышавшего, как на духу, все его, бобковские, измышления. Ползунов был спокоен, смотрел прямо и чуть вприщур, но по глазам не понять — зол он или насмешливо холоден и равнодушен? Холодок этот и Бобкова коснулся, мурашками пробежал по спине и застрял где-то меж лопаток.
— Ну, говори, говори, я слушаю, — насмешливо жестко молвил Ползунов, глядя в упор. — Что ты имеешь еще сказать?
— Имею, вашбродь, слово… — шумно сглотнул Бобков, точно ему не хватало воздуха, язык враз онемел, но мысли были куражливо горячи и сбойчивы. — Имею слово и дело государево! — несло его уже напропалую, аки бревешко на речном перекате, никакого удержу. — А скажу слово не здесь, а в заводской Канцелярии, куда и взыскую, вашбродь, доставить меня бесперечно… Имею на то право!
— Имеешь, имеешь, — как будто и подбодрил его Ползунов. — А коли взыскуешь, доставим незамедлительно, — спокойно пообещал, глянул на Вяткина с Зеленцовым, рукою махнув, дескать, работайте и не отвлекайтесь, а Бобкову кивнул повелительно: — Пошли.
— Допрыгался мужик, — сказал Вяткин, глядя им вслед. Рослый и скорый на ногу шихтмейстер шел впереди, что-то на ходу говоря Бобкову, а тот вилючей трусцой едва поспевал за ним. — Будут ему нынче и слово, и дело, — добавил с усмешкою Вяткин, ничуть не жалея Прокопия, чей длинный язык и ему досаждал нередко.
По правде-то сказать, они полагали, что шихтмейстер сам во всем разберется, всыплет брехуну сколько надо и отправит восвояси — нехай проспится. Ползунов и хотел так сделать, но Бобков разнуздался донельзя, ломил свое и требовал доставить его на завод, в Канцелярию, где он и грозился выложить свое «слово». Ну что ж, решил Ползунов, быть посему. И послал денщика разыскать солдата Кулагина и сказать, чтобы тот срочно закладывал дрожки. А Бобкову коротко приказал: «А ты мигом сбирайся, вези свое «слово»! Да харчей не забудь прихватить».
И вскоре нарочная повозка выехала с пристанского посада и покатила вдоль Чарыша, звеня колокольцами. Вот как почетно везли в Барнаул Прокопия Бобкова! Да только не зря говорится: велик почет не обходится без хлопот.
Сам же виновник этого необычного вояжа, подогнув ноги — коленями к подбородку, — возлежал на охапке пахучего сена в задке дрожек и что-то бубнил, бормотал себе под нос. Рыжеусый солдат Кулагин слушал-слушал, обернулся и с ехидцей спросил:
— Эй, паря, ты чегой-то все наговариваешь, чай, молитву? Или слова затверживаешь, кои везешь доносить по начальству?
Бобков пошуршал сеном, буркнув в ответ:
— И везу! А что? Се мое дело.
Солдат Кулагин засмеялся, светясь конопатым лицом, и весело припугнул:
— Кто облыжно доносит, тот головы не сносит. Н-но, милай! — понужнул гнедого коренника, уже не слушая, чего там бормочет Прокопий. Лошади побежали резвее, понесли дрожки, тарахтя колесами и вздымая пыль на дороге. — И-эх! — сделал междометный зачин Кулагин, фуражку сбив набекрень. — Тятька рыжий и я рыжий…
Бобков повозился еще, взбил сено под головою, вроде подушки, умостившись поудобнее, и вскоре сморился, укаченный дорожною тряской, и захрапел смачно, с присвистом. И проспал не один час.
А когда вскинул глаза, оглушенный какою-то странной звенящею тишиной, сразу и не мог понять — где он и что с ним? Упряжка стояла близ широкой реки. Вода свинцово-серая, с просинью, лишь поверху едва заметно дрожала мелкая рябь. Хотя и ветра вовсе не было.
Подошел солдат Кулагин, доложил весело:
— Во разлилось! А летом здесь — воробью по колено. И мостка не видно, должно, водою снесло. Придется в объезд, — озаботился, достал кисет и начал закуривать. Бобков приподнялся, свесив ноги, и вялым со сна, слегка осевшим голосом спросил:
— Где мы?
Кулагин сыпнул щепоть самокрошного табаку на бумажку, языком послюнил края и стал скручивать папироску, поглядывая на Бобкова:
— А ты разве не видишь? Вон Беспалово на другой стороне. А там и до Вяткина рукой подать.
— Ого! — удивился Бобков, слез с дрожек и потоптался, разминая отерпшие ноги. — А как мы сюда попали? Куда ты меня везешь?
— Во! — теперь настал черед и Кулагину удивиться. — Да ты, паря, глаза-то протри, протри да очухайся. Или заспал все на свете?
— Можа, и заспал…
— Можа! — передразнил его Кулагин. — Да ты ж сам напросился, истребовал отвезти тебя на завод со своими словами поносными. А теперь кудыкаешь, как петух. Или всамделе забыл?
Бобков молча пошел к реке, умылся холодной водой и вернулся повеселевшим и посвежевшим.
— Ну что, поехали? Токо не туда, а сюда, — махнул рукой в обратном направлении. — Вертаться надо.
— Как это вертаться? — недоверчиво глянул Кулагин. — Неможно, паря. Мне приказано доставить тебя на завод.
— Дак то ж моя была воля, мое настояние, — пояснил Бобков.
— А слова… как же твои слова, поношения?
— А никак! Спьяну все наболтал. Язык же без костей.
— И что теперь?
— А теперь протрезвел. Во! — постучал казанками пальцев по лбу. — Ясной сделалась. Потому и прошу тебя: поехали обратно. Нечего мне делать на заводе. Истинный Бог — нечего! Да и разлив, посмотри какой, небось, мостки кругом посносило…
Кулагин вздохнул, покачав головой:
— Ну, паря, и задал ты мне задачку! Что ж я-то скажу шихтмейстеру? Он же с меня спросит.
— Да почему с тебя? Это ж мое настояние, — возразил Бобков, проявляя все большую и завидную настойчивость. — Вот с меня он и взыщет. А твое дело — сторона. Ну? Поехали!..
Тихо было до звона в ушах. Река текла неслышно. Лишь кони, переступая с ноги на ногу, коротко звякали удилами.
— А! — махнул рукой солдат Кулагин, решаясь на этот неожиданный и рискованный шаг. — Вертаться так вертаться! Семь бед — один ответ.
Докурил самокрутку, притоптав окурок, подхватил вожжи и круто развернул повозку. «И-эх! Тятька рыжий и я рыжий…» И покатили они обратно, в Красноярскую, вслух не говоря о том, но каждый про себя думая: а как их встретит шихтмейстер Ползунов — кнутом или пряником? Ну, на пряник-то мало надежды…
Явились на пристань ввечеру. Ползунов как раз от гавани шел, направляясь к новой светлице. Увидел знакомую повозку, остановился, глазам не поверив. Солдат Кулагин подбежал, сбивчиво стал докладывать, но шихтмейстер, не слушая, оборвал:
— Почему вернулись? Где Бобков?
— Тут я, вашбродь! — объявился Прокопий и тем же мигом бухнулся в ноги шихтмейстеру. — Вашбродь, это моя вина… помилосердуйте, простите за ради Бога! Спьяну все набрехал. И сам не помню, чего молол языком.
Ползунов смотрел хмуро.
— Встань, — велел строго. Бобков мигом поднялся и замер в ожидании новых команд. Ползунов обернулся и позвал стоявшего чуть в стороне, поодаль денщика: — Семен, принеси-ка хорошего батожья. — И снова к Бобкову. — Двадцать батогов для почина хватит?
— Ваша воля, господин шихтмейстер.
— Так хватит или назначить побольше?
— Хватит, вашбродь, хватит! — спохватился Бобков.
— Вот, вот, — усмехнулся шихтмейстер, — если б ты всегда был таким сговорчивым. Снимай рубаху, — приказал, — и ложись.
— Как… прямо здесь? — удивился Бобков.
— Прямо здесь, — подтвердил Ползунов. — А чем тебе это место не глянется? Вон на ту плаху ложись. Солдат Кулагин, помоги мужику, спеленай ему руки да ноги, — как бы походя распорядился, а сам уже выбирал из рук подоспевшего денщика тальниковый прут, который половчее, один подержал, другой повертел так и сяк, будто взвешивая, взял третий, потоньше да подлиннее, взмахнул, приноравливая к руке, гибкий прут со свистом рассекал воздух… Годится! — решил шихтмейстер. И подошел ближе к виновнику. Прокопий, распластавшись на широкой сосновой плахе, связанный по рукам и ногам, зябко плечами передернул и весь напрягся, ожидая хлыста. А получил его неожиданно, изогнувшись и вскрикнув от жгучей боли:
— Ой-я! Полегше, вашбродь…
Шихтмейстер огрел его с оттяжкой поперек спины еще и еще раз, оставляя на коже багровые опояски и приговаривая при каждом взмахе:
