Игорь Ефимов - Невеста императора
Приоткрытый глаз ловит Бласта вдали. Он бредет в солнечном мареве, по пояс в морской воде. Так и есть — уже пьян. Видимо, наелся на кухне каши из полбы. Если бы был трезвым, не стал бы черпать кружкой из моря.
Я заставляю себя встать и иду в его сторону. Грозно окликаю. Но он ничуть не пугается, манит меня рукой. Я подхожу. Нет, кажется, обвинение в пьянстве было несправедливым. Движения его осторожны, сосредоточенны. Он склонился над стеклянной кружкой, вдавленной в воду. Уступает мне место, дает взглянуть.
И сквозь плоское стеклянное дно я вдруг вижу все подводное царство. Ясно и ярко, как на мозаике.
Вот проплывает семейство креветок.
Вот морская звезда медленно ползет по дну, выедая вкусную грязь.
Неведомые мне рыбешки сверкают то вправо, то влево, как кинжалы в руках фехтовальщиков.
А вот к пальцам моих ног принюхивается камбала. Эй, гляди — попадешь на ужин!
Извилистые узоры на песке похожи на ветки, увенчанные единственной почкой на конце — затаившейся ракушкой.
Бласт теребит меня за плечо, отрывает от волшебного зрелища.
— Кто-то приехал, — говорит он.
— Откуда ты знаешь?
— Колеса стучали. Потом смолкли за домом. Я слышал.
— Ну и что? Что тут смешного?
— Ничего.
— Почему же ты смеешься?
— Я не смеюсь.
— Ну да. Только рот сам собой растягивается и голова трясется.
— Мне кажется, приехал кто-то очень хороший. Кто-то очень добрый.
Я возвращаю Бласту стеклянное окошко в подводный мир, выхожу из воды. Добегаю по раскаленному песку до сандалий, накидываю на мокрое тело хитон, иду вокруг дома.
Коляска уже отъехала в тень, кучер выпрягает лошадей.
А по дорожке, между левкоями, Фалтония Проба, обняв за талию, ведет к дверям долговязую девушку. Волосы ее убраны под дорожную сетку, на лбу и скулах розовеют солнечные ожоги. Она видит меня и замедляет шаг.
И привычка писца бездумно укладывает увиденное в готовую для папируса фразу:
«Вот так я впервые встретился с Деметрой».
ГОД ЧЕТЫРЕСТА ПЯТЫЙ
Сначала я хотела ехать в Италию сушей. Но известия о варварских отрядах, пересекающих Дунай, делались все грознее, и я решила, что безопаснее будет плыть морем. Брат Аркадий приказал своему адмиралу выбрать для меня самую быстроходную и хорошо вооруженную «либурнию». Она должна была доставить меня в Пирей. Там мне следовало подыскать для себя торговый корабль. Ибо после изгнания Златоуста отношения между двумя половинами государства были почти враждебными. Военным кораблям Восточной империи было запрещено появляться в водах Западной.
Несколько дней, проведенных в Афинах в ожидании подходящего корабля, остались у меня в памяти праздничным пятном. Только там, только вырвавшись на волю, поняла я, как тесна была мне мраморная клетка Константинопольского дворца. Правила для разговоров, правила для облачений, правила для омовений, правила для молитв, для еды, для прогулок, для приветствий… Только на болезни не было никаких правил — и я полюбила болеть и прятаться под одеялом от пышной дворцовой неволи.
Возможно, что афиняне, приходившие приветствовать меня, были такими же лицемерами, интриганами и льстецами, как константинопольские придворные. Однако льстили и обманывали они гораздо более изобретательно и талантливо — мне и того было довольно.
Все же несколько визитеров поразили меня соединением учености и опасного прямодушия. Одним из таких был ваш учитель.
(СНОСКА АЛЬБИЯ ПАУЛИНУСА. Великая августа знала, что я учился у профессора Леонтиуса.)
Он так смело ронял неожиданные замечания о жизни Христа и апостолов, что у меня по-заячьи сжималось сердце. Нет, в его рассуждениях не было ничего кощунственного. Но он говорил о Священном Писании как историк, как исследователь — а по константинопольским нравам за такое вполне могли вызвать на суд епископа. Думаю, доносчики, включенные в мою свиту, должны были ночи не спать, чтобы подробно отчитаться о всем недозволенном, что мне довелось услышать в Афинах.
Среди прочего профессор Леонтиус рассказал мне, почему Афины совсем не пострадали от армии Алариха. Никакая Паллада не являлась с угрозами во сне вождю визиготов, как это пытались объяснять поклонники греческой богини. Все было гораздо проще. Оказывается, визиготы двинулись из Эпира в Грецию не грабить, а собирать свое законное жалованье. Императорское казначейство не имело сил взимать налоги, чиновники разворовывали большую часть по дороге. Поэтому казначей намекнул Алариху, что двор не будет возражать, если он сам возьмет с городов то, что ему причитается. В этом случае и наемная армия получала свое жалованье, и озлобление людей привычно вскипало против варваров, а не против императорских сборщиков налогов.
Видимо, только Афины и несколько других городов, старомодно веривших в торговые добродетели, в необходимость платить обещанное, отнеслись к ситуации разумно. При приближении визиготов они отправили послов с вопросом: «Сколько?» Названная сумма была найдена посильной и быстро собрана с жителей как дополнительное оборонное обложение. После этого Аларих с небольшой свитой въехал в Афины и провел там несколько приятных дней, общаясь со знатными и учеными мужами, посещая бани и зрелища, принимая подарки, участвуя в богослужениях в единственной арианской церкви, которая еще была открыта на городской окраине.
Профессор Леонтиус нашел ум вождя визиготов весьма острым и открытым для чужой мысли, его греческий язык — превосходным, хотя и небезукоризненным, а его чувство справедливости — отзывчивым, как стрелка весов. В лице его была заметна некоторая страдальческая отечность, как это бывает у людей, подверженных приступам почечной болезни. И действительно, ходили слухи, что время от времени он вынужден передавать командование своим помощникам и укрываться на несколько дней в палатке.
Визиготы ушли из-под Афин, не причинив ни городу, ни окрестным селениям никакого вреда. Но уже соседний Пирей, отказавшийся платить, они взяли штурмом и силой забрали много больше того, что готовы были получить миром. Садясь в порту на корабль, я видела обгоревшие и разрушенные дома, бреши в городской стене, обломки сброшенных статуй.
Резиденция императора Гонория в Равенне была еще покрыта строительными площадками, когда я прибыла туда летом 405 года. Впрочем, ее продолжали достраивать и все те годы, что я провела там. Главная задача была в том, чтобы превратить и город, и дворец в неприступную крепость.
Сама природа пришла в этом на помощь, восстав против замысла Творца, смешав обратно сушу и воду.
Еще император Август заметил выгодное понижение морских берегов в этих местах и сделал устье реки По местом стоянки Адриатического флота. Дома строились на сваях, по берегам бесчисленных каналов. Кругом тянулись болота, способные засосать любую вражескую армию. Марциал и Сидоний писали язвительные стихи о равеннских лягушках, комарах и гнусе, но я нашла воздух в городе на удивление чистым и свежим: видимо, морской бриз постоянно отгонял болотные испарения, а приливы регулярно очищали каналы, не давали воде застаиваться и гнить.
Зато атмосфера во дворце показалась мне такой же удушливой, как в Константинополе. Даже хуже. Там, по крайней мере, власть императора была центром, опорой, нерушимой колонной, вокруг которой вращалось все остальное. Здесь же сам император выглядел игрушкой, подбрасываемой на волнах, уносимой потоком каких-то неведомых глубинных сил. При первой же встрече с братом Гонорием в голове моей вспыхнули библейские слова: «Ты был взвешен и найден очень легким». И потом эта строчка вспоминалась не раз при взгляде на повелителя Западной империи.
Должна, правда, признать: меня он встретил очень тепло, с какой-то почти лихорадочной нежностью. С первых же дней взял за правило уединяться со мной в библиотеке и шепотом изливать все, что накипело у него на сердце. Он говорил, что только мне, только родному человеку, может доверить свои мысли, страхи, терзания. Вспоминал какие-то дурачества нашего детства. Например, как учитель географии восхвалял наш несравненный город Константинополь, его самые толстые стены, самые высокие соборы, самые глубокие водохранилища, а я вдруг спросила: «А луна у нас тоже самая большая?» И заплакала, когда все стали смеяться. На это я напомнила ему, какие гадкие шутки он проделывал с моей нянькой Эльпидией. Кто вымазал табуретку бедной женщины кипарисовой смолой? Так что при входе нашего отца, императора Феодосия Первого, она попыталась вскочить, но вместо этого с грохотом упала к его ногам? Да-да, нянька до сих пор со мной, так что хорошо бы искупить этот старый грех каким-нибудь подарком.
Брату шел тогда двадцать первый год, и он все время старался удерживать на лице маску грозной неприступности. Но когда смех прорывал ее, делалось очень заметно, как он еще юн, растерян, неуверен в себе. Каждый волосок на его маленьком подбородке был предметом нетерпеливого внимания, будто это была прорастающая лоза, таящая в себе вино зрелости. Но мода позволяла тогда отпускать бороду только варварам и философам — и Гонорий, не будучи ни тем ни другим, не смел идти против моды.
