Юзеф Крашевский - Калиш (Погробовец)
— Князь к ней равнодушен, даже на нее не смотрит, а Мина готова ее убить.
— А что мы можем сделать против баб? — возразил Налэнч. — Хуже будет, если кто выступит на ее защиту, так как и его, и ее осудят и обвинят.
Заремба, впрочем, не знал, что делать и как защищать, но клялся, что готов голову дать под топор ради княгини.
— Голову дать легче всего, — шепнул Налэнч, — бабы сами постараются, лишь бы стал им поперек.
— Пусть будет, что будет! — воскликнул Заремба.
— А так как мы братья, — докончил спокойным голосом Налэнч, — то, понятно, что как тебе, так и мне.
Поспорили, помирились и обняли друг друга.
— Эх, пропадать, так пропадать! — промолвил Налэнч. — Не так уж сладка жизнь. Бог с ней.
Так, разговаривая, просидели до поздней ночи, а на другой день с утра Заремба похаживал, подглядывая, что творится на половине княгини.
Видел, как Мина носилась в ажитации, как совещалась с Бер-тохой, но подслушать ничего не удалось.
Утром Люкерда, еле двигаясь, поплелась в соседнюю церковь, но по дороге несколько раз отдыхала, так как не хватало дыхания.
Из-под белой, словно траурной вуали (тогда такую надевали на голову) выглядывало бледное, исхудавшее и увядшее лицо.
Заремба, шедший вслед за ней, успел хорошенько заметить все и вернулся в ужасном гневе, проклиная немок и угрожая князю.
Весь день высматривал, не возвращается ли Пшемко, но того не было; он вернулся только на третий день, но сейчас же заперся с Викентием и Тылоном.
Ксендз Теодорик, завидуя и беспокоясь, тоже вертелся, ища предлога проникнуть к ним, однако князь вежливо от него отделался.
Уже поздно было, и Пшемко собрался ложиться, помолившись вместе с ксендзом Теодориком, когда Заремба появился у дверей и упрашивал поговорить с ним с глазу на глаз. Князь неохотно повернулся к нему, чувствуя в нем, как всегда, недруга.
Заремба поклонился.
— Позвольте мне напомнить вашей милости мою верную службу с детства.
— Не трудись напоминать о ней! — ответил сердито князь. — Не хватает тебе чего? Чего хочешь?
— Я не пришел просить, — гордо ответил Заремба, — хочу лишь иметь в вас господина, которого можно любить и уважать.
Пшемко, возмущенный дерзкими словами, повернулся к нему.
— С ума сошел! — закричал он. Заремба не отступил.
— Что сказал, то готов я повторить! — воскликнул он. — Ваша милость, вы и Божью кару, и людское нерасположение на себя призываете, когда вот так, на ваших глазах позволяете мучить насмерть невинную женщину, княжескую дочь!
— А тебе что за дело, прохвост! — крикнул Пшемыслав. — Что ты ей брат, опекун или любовник?
Заремба весь вспыхнул.
— Не брат я и не сват, но человек, у кого есть жалость! Нельзя смотреть на грех, что взывает к Господу за отмщением.
— Замолчи ты!
— Не могу молчать и не буду; я должен говорить, — продолжал, уже не владея собой Заремба. — Князь, вы не хотите видеть, что эти негодные немки убивают ее, а вы им предоставили это на их усмотрение. Да! Они ее убивают, угрожают этим и так и сделают. Среди ее двора нет ни одной порядочной. Няню, охранявшую ее, убили!.. Теперь против нее злоумышляют!
Князь слушал, все более и более возмущаясь подчиненным, осмелившимся давать ему указания. Однако, видно было, что он старался скрыть беспокойство.
— Ты кто такой, кто? Как ты смеешь брать на себя защиту княгини? Она тебя просила? Ты знаешь, что у меня здесь вся власть? Меня никто не вправе судить!
И, подбежав к нему, схватил за горло. Заремба напряг все усилия, чтобы владеть собой и не поднять руки на князя, так как знал, что это стоило бы ему жизни. Сдержал себя, но лицо налилось кровью.
Пшемко пришел в себя, пустил его и оттолкнул.
— Благодари Бога, — крикнул, дрожа от гнева, — что уйдешь жив! С этих пор, чтоб ты не попадался мне на глаза. Прочь со двора! Если завтра тебя увижу в замке, так велю бросить в яму, откуда жив не выберешься. Прочь! Вон! — повторял он все громче в припадке гнева.
— Иду, — мрачно ответил Заремба, — ну что же, это последний наш разговор. Помни, князь, если допустишь убить эту несчастную, сам так же погибнешь!
С этими словами, на мгновение поразившими Пшемыслава так, что он остолбенел, Заремба дернул дверь и исчез.
Не думал о том, что его могут преследовать, что ему угрожала опасность; он не владел собой. Ворвался в свою квартиру, крикнув мальчику подать готовую лошадь.
Налэнч уже дремал, но, услышав шум, вскочил. Увидев друга в таком состоянии, схватил его за руку:
— Что случилось?
— Не удержался, — начал прерывающимся голосом Заремба, — наговорил князю в глаза; Он пригрозил мне изгнанием, ямой, я должен уйти. Когда он опомнится, так велит меня на плаху либо…
Налэнч, не дослушав даже, схватил со стены шлем и меч и торопливо надел.
Не сказал ни слова, но видно было, что решил, не рассуждая, делить судьбу друга.
Заремба не спрашивал и не удерживал. Молча хватали вещи подороже, некогда было собирать все.
Надо было поскорее уходить.
Зарембе уже вели коня, слышался под окном топот, когда Налэнч побежал в конюшню за своим. Набросил на него в темноте первое попавшееся седло, сел и выехал. Заремба уже поджидал его верхом.
Рысью поскакали к воротам, уже закрытым, но Заремба велел их открыть и, едва выехав, понеслись во всю прыть.
Князь еще стоял, раздумывая, что предпринять, когда до него донесся лошадиный топот. Гнев, на мгновение парализованный, вспыхнул. Выбежал, созывая коморников, подкомория, приказывая схватить дерзкого Зарембу, осмелившегося обратиться к нему с неподобающими обидными словами, и бросить в тюрьму.
Пока эти неожиданные приказания были поняты, пока стали искать виновного, оба беглеца были уже далеко за городом.
Вбежали в квартиру, там все было разбросано, видно, уходившие торопились.
В конюшне не хватало лошадей.
Сейчас же отправили верховых, а подкоморий сообщил князю, что Заремба и его друг сбежали и что за ними погоня.
То, что случилось, не было тайной для части придворных. Во время громкого разговора несколько человек подслушивали у дверей, а среди них нашлись приверженцы Мины и Бертохи.
Когда в замке засуетились, они сейчас же побежали сообщить, что Заремба осмелился угрожать князю, что он вступался за княгиню.
Услышав это, Мина захлопала в ладоши.
— Этот помог мне, как следует! — воскликнула. — Понятно, если он так за нее распинался, значит, был ее любовником, это ясно. Сам себя выдал! А князь, что же? Будет держать около себя изменницу, достойную смерти?
Обе с Бертохой стали живо совещаться.
Почти всю ночь в замке не ложились, бегали, посылали, а измученные гонцы возвращались с пустыми руками. Беглецов не удалось поймать.
Когда князю сообщили об этом, он махнул рукой, словно не придавая уже значения. Возможно, что и был доволен, что виновный успел спастись. Но гнев его еще не прошел.
На следующий день Мина поджидала князя, думая воспользоваться событиями, но он не явился. Не было его и у Люкерды. Велел ксендзу Теодорику читать громко какие-то жизнеописания и сидел у себя. Раза два Бертоха попробовала пробраться к нему, но он велел не пускать. Мина караулила до поздней ночи во дворе, думая выбежать навстречу, если он выйдет, но князь не переступил порога.
По оживленным перешептываниям Люкерда догадывалась, что произошло что-то, но в своем равнодушии не хотела допытываться. Никакая угроза уже на нее не действовала. Ее ум, полурасстроенный разрывом с современностью, искал утешения в прошлом, в воспоминаниях. Она жила среди них, и ей казалось, что настоящее это сон, а ее сны — действительность.
Мина и Бертоха изумленно останавливались, когда княгиня с закрытыми глазами начинала при них напевать, плакать и разговаривать, словно с невидимыми духами.
— Колдунья она, как Орха! — говорила Бертоха.
— Нет, она просто сошла с ума, — отвечала Мина. — Сохнет это создание, теряет рассудок, а подохнуть не может.
И, стоя сзади, сжимала кулаки, словно желая добить ее.
Насмешки и угрозы женщин уже не производили впечатления на Люкерду. Она их не видела и не слышала, глядя в те свои миры, которые поглотили ее всю.
Спустя несколько дней, Пшемко, одинаково избегавший теперь и любовницы, и жены, любопытствуя, вошел к Люкерде, как раз уносившейся в заоблачные мечтания, оторвавшие ее от земли.
Приход мужа пробудил ее, она встала.
Посмотрела на него, молча, пронизывающим взглядом.
В Пшемыславе вид ее возбудил не жалость, а гнев.
— Скучаем, вероятно, по потерянном любовнике! — иронически проворчал.
Люкерда, по-видимому, не поняла.
— Любовнике? — ответила, подумав. — А кто же может любить такой труп, как я?
Протянула худенькие ручки, открыла бледное лицо, презрительно взглянула на мужа.
