Василий Авенариус - На Париж
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Граф Дмитриев-Мамонов посаженым отцом
Слушаю я хозяина, а сам уплетаю себе яичницу и котлеты, запиваю старым рейнвейном. И напала на меня тут такая Истомина, что с места бы не встал.
— А что, — говорю, — г-н хозяин, нет ли у вас горницы, где бы мне с часок вздремнуть?
— Как не быть, — говорит. — Лотте! Покажи-ка г-ну барону парадную горницу.
Повела она меня в верхнее жилье, сама всхлипывает.
— Что, с вами, — говорю, — мейн либес Кинд? (У немцев молодых девушек всегда ведь «милыми детьми» называют.)
Она в ответ:
— Ах, не спрашивайте…
— Да вы меня, — говорю, — не бойтесь. Я очень хорошо понимаю, что вы охотнее вышли бы за Ханса. Я сам тоже ведь обручен; видите: колечко у меня с бирюзой? Голубой цвет — цвет верности…
Не дослушала меня и — за дверь.
Прилег я на канапе. Как вдруг со двора лошадиный топот, громкие голоса. Поднялся я, выглянул во двор: целый отряд казачий!
«Уж не Мамонов ли со своей ордой? Обождем, как поведут себя».
Защелкнул дверь на ключ, растянулся опять на канапе и прислушиваюсь.
Вот и в нижнем этаже немалый шум, российская наша брань, отчаянный женский визг и крик.
Тут уж терпения моего не стало, на лестницу выскочил и вниз.
Дюжий казак — не казак, а мужчина, казаком обряженный, хозяйскую дочку в лапы загреб и, как малого ребенка, за стол сажает рядом со своим командиром; а командир — молодой еще человек, на три года меня разве старше, но рослый, плечистый и в густых генеральских эполетах. Девушка вскочить порывается; но генерал ее за руку держит и не пускает. В дверях же двое таких же бородачей, как первый, с Хансом возятся. Лоб у него рассечен, кровь по лицу струится, но ражий малый не унывает и кулаками отбивается.
— Да что вы, ребята, двое с одним не справитесь? — кричит на них генерал. — Затрещину в шею, да ремнем руки за спину…
Тут речь на устах его разом пересеклась: перед ним я предстал и, невзирая на разницу наших рангов:
— Генерал! — говорю. — Сию же минуту извольте ее отпустить!
Красное с мороза лицо его побагровело, глаза грозно засверкали.
— Да вы-то, сударь, кто? — кричит. — Откуда проявились?
— Я, — говорю, — как видите, тоже казачий офицер из главной квартиры с поручением к генералу графу Дмитриеву-Мамонову. Не с ним ли говорить честь имею?
— С ним самим.
— Так позвольте вручить вашему сиятельству бумагу от начальника главного штаба, князя Петра Михайловича Волконского.
Принял он от меня бумагу, стал читать, но, не дочитав, скомкал и в карман засунул.
— Как бы не так! — говорит. — Не обирать виртем-бержцев! В Москве у нас эти мерзавцы еще хуже самих французов хозяйничали; долг платежом красен. Так и передайте вашему Волконскому.
— На словах, — говорю, — передать я это не посмею. Не будете ли добры, генерал, дать мне это письменно…
— Стану я с ними еще переписываться! Содержу я свой полк на собственный кошт, действую на свой страх и отдавать отчет никому не обязан. Но вы-то, сударь, как дерзнули перед генералом так забыться, а?
Вижу, что я в его руках: если он уже начальника штаба ни в грош не ставит, то со мной по-своему, по-мамоновски, разделается. Тут меня, как молнией, безумная, но счастливая мысль осенила.
— Хотя, — говорю, — я и хорунжий только, но все же офицер, и сами вы, генерал, на моем месте не дали бы в обиду свою невесту.
— Невесту? — изумился он и недоверчиво перевел глаза с меня на Лотте, с Лотте на ее отца, а с того опять на меня.
— Г-н генерал не верит, что ты, Лотте, обручена со мною, — заговорил я уже по-немецки. — А ведь это обручальное кольцо я получил от тебя?
И показываю знакомое уже ей колечко Ириши. Запуганная девушка глаза на меня выпучила; но родитель меня тут же понял и подтвердить поспешил:
— А то от кого же? Весной и свадьба.
До сей минуты Мамонов являл себя только буйным казаком; теперь он показал себя, как император Конрад III, и истинным кавалером.
— Если так, — сказал он, преклоняя голову перед моей мнимой невестой, — то прошу вас, мейн фрейлейн, великодушно меня извинить!
Выговор немецкий у него был куда чище, чем у меня: не даром же он обучался иностранным языкам еще с раннего детства.
— Но зачем, — говорит, — до весны еще откладывать? Чтобы загладить мою вину, я готов быть у вас посаженым отцом. Но завтра мне надо быть уже в другом месте; а потому мы вас теперь же и повенчаем. Меня как варом обожгло.
— То есть как так теперь же? — говорю. — Еще сегодня?
— Ну да. Время военное, так все по-военному. Здесь в селе есть ведь церковь? Значит, есть и пастор.
— Простите, генерал, — говорю я на то. — Но теперь у нас, православных, пост: до Крещенья венчать не положено.
— Да невеста ваша какой веры? Лютеранской? А у лютеран постов нет. Обвенчают теперь по лютеранскому обряду, а после Крещенья в Карлсруэ, что ли, или в Дармштадте, и православный поп найдется.
И он тут же поручил отцу Лотте бежать за пастором.
— Пускай поскорее надевает свой талар, а кистеру скажите, чтобы осветил и церковь.
Я хозяину украдкой подмигиваю: «Не слушайте, дескать, не ходите». Но барона-офицера и богатого помещика иметь зятем вместо какого-то мельника тому очень уж, видно, полюбилось: запорол тоже горячку.
— Бегу, г-н генерал! Только дайте мне с собой двух ваших казаков, чтобы пастор не заупрямился. А ты, Лотте, ступай-ка, принарядись к венчанью.
На бедную девушку точно столбняк нашел. Только когда отец с казаками за дверь вышел, она слезами залилась. Я ее за руку в сторону отвел.
— Слушайте, мейн либес Кинд, — говорю ей шепотом, — вы знаете ведь, что у меня есть уже в России невеста; стало быть, на вас я во всяком случае не женюсь.
Заплаканные глазки на меня вскинув, она смятенным голосом лепечет:
— Так зачем же пастор?
— Затем, чтобы повенчать вас с Хансом. Бледные щеки ее огнем вспыхнули.
— С Хансом? Как же так?
— Я хочу избавить вас от Нидермейера. Или он вам милее Ханса?
— Ах, нет! Но мне все не верится… И отец ни за что не отдаст меня за Ханса…
— Отдаст. Отвечаю вам за то моим честным словом — словом русского офицера. Ступайте же и поскорее приоденьтесь.
Звучал ли мой голос так уверенно, или мое офицерское честное слово на нее так подействовало, но девушка отерла слезы и быстро удалилась.
«Ну, — думаю про себя, — либо пан, либо пропал».
Подхожу опять к Мамонову.
— Позвольте, — говорю, — генерал, доложить вам, что я еще в России столько хорошего про вас наслышался, что об одном только и мечтал, как бы попасть под ваше начальство.
— Вот как! Кто же вам говорил про меня?
— Аристарх Петрович Толбухин.
— Аристарх?.. Имя это мне в детстве еще как-то врезалось в память.
— Да Аристарх Петрович помнит вас именно маленьким мальчиком. Он был очень хорош с покойным вашим батюшкой, графом Александром Матвеичем. Уже в то время ведь вы отличались необыкновенными дарованиями, а потому и после Аристарх Петрович всегда интересовался вашей судьбой. Он рассказывал мне, как вы 21-го года были уже обер-прокурором сената, и все сенаторы пред умом вашим преклонялись; как, тем не менее, из любви к отечеству вы пожертвовали чиновной карьерой, чтобы на свои средства вооружить целый полк для изгнания Наполеона из России…
Грешный человек! Хоть я и повторял то, что слышал про Мамонова от Аристарха Петровича, но повторял одно достохвальное и с напускным жаром.
Цель моя была, однако, достигнута: видимо, польщенный, Мамонов благосклонно улыбнулся.
— Все это верно, — сказал он, — и жалею только, что раньше не знал вас…
— А уж я-то как жалею! В императорской квартире не могли указать мне, где находится ваш полк; а перед «битвой народов» под Лейпцигом атамак донских казаков граф Платов взял меня к себе…
— И там же, при Лейпциге, вы Георгия себе заслужили?
— Там.
— Могу вам только позавидовать! — вздохнул Мамонов. — Мне до сих пор не довелось еще сразиться с французами: с колбасниками-немцами все вожусь! Как это вы, скажите, так скоро с этой немочкой обручились? Когда вы сюда прибыли?
— Когда прибыл?.. Очень недавно… Отец ее из корысти, изволите видеть, совсем другого жениха ей наметил — богача-мельника…
— О!
— А дочка отдала уже сердце отцовскому буфетчику…
— Кому? Этому драчуну Хансу?
— Дрался он, ваше сиятельство, потому, что защищал даму своего сердца.
— Так, так. А вы отбили ее у обоих; пришли, увидели и победили? Veni, vidi, vici?
— Нет, она по-прежнему еще любит своего Ханса.
— Черт побери! Так как же вы все-таки решаетесь жениться на ней?
— Я и не женюсь: женится Ханс. Мамонов кулаком по столу треснул и еще раз нечистого помянул.
![Наталья ТИШЬ - ТЕНЁТА [СИ].](/uploads/posts/books/262886/262886.jpg)
![Николай Печерский - Важный разговор [Повести, рассказы]](/uploads/posts/books/210499/210499.jpg)
