Людвига Кастеллацо - Тито Вецио
— Ты меня спрашиваешь, чудная Метелла, что я думаю о любви? — говорил философ нежным, вкрадчивым голосом. — Справься у всадников, щеголей Рима, они представят тебе любовь в образе милого ребенка, с завязанными глазами, с крыльями бабочки, порхающей с цветка на цветок. Этим, конечно, они хотят сказать, что любовь их слепа, непостоянна и капризна, и вполне достойна их самих. Обладая мозгом легче пуха и порочным сердцем, эти люди не могут и не хотят понимать другой любви. Но мы такой любви не принимаем, потому что обуздали и мысли и сердце правилами божественной мудрости. По нашему мнению любовь — это преобразование души, она должна сливаться с любимым предметом и составлять вместе с ним одно целое, подобно тому, как капля сливается с каплей или пламя с пламенем. Для людей безмозглых и фатов любовь ведет к пресыщению и скуке; для нас она есть вечное, непрерывное блаженство, уничтожающее все страсти, все нужды, все мысли. Никакие препятствия не могут разъединить любящих сердец, старость не ослабляет любовь, не в состоянии уничтожить ее и сама смерть.
Альбуцио зевал при этом восточном словоизвержении, Цецилия же, напротив, слушала с огромным вниманием, глаза ее порой сверкали, и злобная улыбка скользила по тонким губам.
— Значит, на вашей родине известен напиток при помощи которого наслаждения любви становятся неисчерпаемыми. Вы нашли средство продолжать любовь даже в замогильной жизни? — вскричала Метелла.
— Да, вы пьете любовь только из чаши сладострастия, и с утолением жажды она у вас пропадает. А мы пьем ее из никогда не пересыхающего источника. Вы любите только чувствами, а мы — душой, которая не боится ни пресыщения, ни старости, ни смерти.
— А есть ли у вас средство от непостоянства?
— Да, безусловно. Мы строго, беспощадно караем виновного в непостоянстве, потому что души, связанные любовью, не должны отделяться одна от другой, не лишившись жизни и самого бессмертия.
— Значит, твоя философия не признает развода? — вскричал Сатурнин.
— Нет, любовь должна быть вечной.
— А если перестают любить?
— Значит, и жизнь должна кончиться.
— Что за дикая философия. Но скажи мне, строгий моралист, что если женщина любит другого человека, а не мужа.
— Все прощается тому, кто любит.
— Ну, а существуют у вас способы или какие-нибудь особенные хитрости, чтобы понравиться красивой женщине? — спросил отец Цезаря, многозначительно взглянув на хорошенькую мечтательницу Семпронию.
— Вот вопрос, достойный самого божественного Платона! — вскричал Альбуцио, стряхивая невидимую пылинку с плаща Целии двумя пальцами, унизанными кольцами с драгоценными камнями.
— Все это софизмы и только софизмы, — заметил Сатурнин. — На что годится любовь, лишенная главного преимущества — свободы. Вы, жители востока, ревнивы и привыкли содержать своих жен в гаремах, да еще под присмотром ужасных африканских евнухов. Но наш образованный запад предоставляет любви все права, в том числе и право непостоянства. В этом отношении наши боги подают нам пример. Великий Юпитер разбирался в любви получше любого философа.
— И ты веришь этому вздору? — прервал Аполлоний.
— Настолько же, насколько ты веришь в свои бредни относительно вечной любви, метаморфозы и другие басни, стоящие сказок о Венере, Вулкане и Афродите.
Египтянин хотел что-то возразить, но продолжительные крики и аплодисменты возвестили о долгожданном выходе гладиаторов на арену.
— Ах, наконец, вот и они! — вскричала маленькая Целия, хлопая в ладоши, словно шаловливый ребенок. — А кто мне укажет имена гладиаторов? — прибавила красивая блондинка.
— Если позволит прекрасная Целия, вот дощечка с именами всех гладиаторов, которые выйдут сегодня на арену, — сказал ее кавалер, подавая дощечку.
Жена Суллы стала их рассматривать с жадным любопытством.
— Я знаю лично некоторых из этих молодцов, — заметил Сатурнин, — они очень ловки, и их удары убийственны.
После взрыва восторженных аплодисментов, сопровождавший выход на арену гладиаторов, настало всеобщее гробовое молчание. Вся эта более чем стотысячная толпа замерла, не дыша, и уставив кровожадные взоры на кандидатов в смертники. Сенаторы, высшие должностные лица республики, красавицы матроны, старики, невинные девицы, маленькие дети, богатые и нищие с лихорадочным нетерпением ждали начала кровавой потехи.
Но вот напряжение спало, вскоре замечания, объяснения, восклицания посыпались со всех сторон.
— Как тебе не знать гладиаторов?! Только ты можешь получать удовольствие от возни с этой презираемой всеми сволочью![82] — сказал отец Цезаря Сатурнину.
— Да я и не сомневаюсь в том, что они — презренная сволочь, — отвечал Сатурнин, — но в некоторых случаях и эта сволочь может принести пользу, причем немалую, если человеку требуется подкрепить свои доводы самыми сильными и решительными аргументами. Надеюсь, ты меня понимаешь?.. Но вот начинается торжественное шествие. Смотрите, смотрите! Видите ли вы широкогрудого толстяка на колеснице, у которого в руке длинная палка, похожая на жезл центуриона. Это Марк Феличе. Ланиста. Мерзкий пастух всего этого отвратительного стада, впрочем, за несколько лет превратившего его в очень состоятельного человека. Да что я говорю, старый рудиарий богат, как Крез, и если он продолжает держать свою школу, то можно сказать, делает это по старой привычке. Впрочем, надо отдать ему должное, из его школы выходят самые лучшие гладиаторы. В назидание потомству граждане должны будут поставить ему после смерти памятник.[83] Обратите внимание на первую пару гладиаторов. Маленький ростом и проворный — это галл Бебриций, другой же, великан, шагающий рядом с ним — тот самый Понций. Они прекрасно подобраны, и я не сомневаюсь, что будут сражаться долго и упорно. Позади. Понция идет ретиарий Пруд, а рядом с ним — мирмильон Ретранто. Затем следуют гладиаторы Ипполит, Нитил и Амплиад, сражающиеся как пешие, так и на лошадях, и два рудиария Рутуб и Нобильтон. Надо отдать должное консулу, он, черт возьми, не скряга. Одни эти рудиарии обойдутся ему баснословно дорого. А вот и андабаты. Прелестнейшие матроны, предсказываю вам, что сегодняшнее зрелище вполне удастся и будет весьма занимательным.
Между тем гладиаторы, объехав всю арену, сошли с колесниц и собрались вместе около Ланисты в той части цирка, которая находилась рядом с арками и главным входом, который одновременно служил и выходом для тех гладиаторов, которым удавалось уцелеть после поединка. Противоположные ворота, ближайшие к амфитеатру предназначались для выноса убитых. Они так и назывались — ворота смерти.
Пока не прибыли консулы, публику развлекали новички-гладиаторы, вооруженные дубинками и деревянными мечами. Эта невинная, почти детская забава служила прелюдией к смертельной кровавой битве гладиаторов-ветеранов. Привычка — великое дело: последние в ожидании сигнала, пока сражались, больше веселя, чем увлекая публику, новички, беспечно беседовали и шутили с теми, с кем должны были через несколько минут вступить в битву не на жизнь, а на смерть.
А зрителей в цирке, казалось, больше заинтересовало не сражение новичков, а появление группы людей, занявших специально оставленные для них почетные места. Пожилая величавого вида матрона и девушка рядом с ней были женой и дочерью председателя Марка Эмилия Скавра. Их окружали молодые друзья Тито Вецио: Сцевола, Метелл, Друз, и еще незнакомые нам трибун Кальпурний, всадник Луций Эквидий, которого считали сыном Тиберия Гракха, молодой Катулл, сын Мотация Катулла, будущего победителя тевтонов и Помпедия Силона.
Каждый из этих молодых людей в той или иной форме пытался в свое время ухаживать за красивой и богатой Эмилией. Даже суровый и неотесанный горец был не прочь сделаться римским гражданином и с помощью блестящего родства войти в великий город через золотые ворота Гименея.
Но, увы, вздохи и комплименты, расточаемые красавице ее поклонниками, не производили на нее ровно никакого впечатления. Она холодно улыбалась, рассеянно смотрела по сторонам и этим приводила в отчаяние всех своих обожателей. Казалось, хорошенькие глазки дочери председателя Сената искали кого-то в толпе, они смотрели хотя и очень внимательно, но совершенно равнодушно на окружающих и лишь тогда оживились и заблестели, когда увидели вновь пришедшего юношу, пробиравшегося к тому месту, где сидели жена и дочь председателя Сената Скавра.
— Пусть меня оставят все боги и богини Олимпа, — воскликнул Сцевола, — если я тут хоть что-нибудь понимаю. Обрати внимание на нашу красавицу. Всего минуту тому назад она была ко всему равнодушна, словно еще не проснулась, едва цедила сквозь зубы слова, безразлично посматривала по сторонам. И вдруг вся преобразилась: глаза загорелись, румянец вспыхнул на щеках, маленькие ноздри расширились, словно у чистокровного арабского скакуна. Просто чудеса! Хотелось бы мне знать, в чем причина столь чудесного превращения.
