Зинаида Чиркова - Граф Никита Панин
Но советы Шетарди и Лестока, да и прочих наперсников оказали на эту семью другое влияние. Выпустив из рук принца Иоанна, Елизавета не смогла бы твердо усидеть на престоле, — в один голос твердили советники. Самый важный совет подал ей прусский король Фридрих. Он сам был женат на принцессе Брауншвейгской, Иоанн приходился ему племянником. Но Фридрих ненавидел свою жену и все ее семейство. И постарался сделать все, чтобы Елизавета так же отнеслась к малолетнему императору. Советники шептали: дескать, не успеет Иоанн пересечь границу России, первое, что сделает Фридрих, — развяжет войну за возвращение престола малолетнему императору. И на его стороне будут все правители Европы.
На первой же станции курьер догнал Салтыкова и передал ему новое приказание — не спешить и останавливаться на несколько дней в каждом городе, вплоть до Риги. А там ему дадут дальнейшие инструкции.
В Риге ждал его новый пакет — оставаться здесь вплоть до нового распоряжения. Они чуть ли не встретились: в Петербург срочно везли нового наследника престола — Петра, а малолетнего императора — в Германию.
Елизавета опасалась, что немецкая семья задержит наследника, и потому повелела заключить в тюрьму все Брауншвейгское семейство.
Наследник благополучно добрался до Петербурга. Тогда всю Брауншвейгскую семью в большой тайне перевезли в Дюнамюнде, а потом в Ораниенбаум. В пути Анна Леопольдовна родила еще одну дочь — Елизавету.
Дело Ботта ускорило принятие решения Елизаветой. Она велела майору Миллеру в глубокой тайне доставить малолетнего императора в Архангельск, а затем в Соловецкий монастырь.
Лишь на берегу Белого моря вся семья воссоединилась. Но доехать до Соловецкого монастыря не смогли — льды заперли Белое море, и добраться до Соловков надеялись только весной. Так и остались заключенные в Холмогорах — на острове, все поселение которого состояло из ста пятидесяти домов и единственной извилистой грязной улицы.
Высокий деревянный частокол отрезал бывшую царскую семью от всего мира.
В 1756 году маленький император исчез — его в величайшей тайне отвезли в Шлиссельбург и заперли на двадцать лет, запретив сношение со всем светом. Так что теперь Елизавета могла не опасаться Иоанна…
Глава восьмая
Ранним утром, когда Никита Иванович только открывал глаза, заранее предвкушая беспорядочный день, занятый полубездельем, вошел Федот и торжественно объявил:
— Господин барон Ассебург…
Панин протер глаза. Кто же это пожаловал к нему в такой ранний час, безо всякого предупреждения?
— Проси подождать…
Туалетом Никита Иванович всегда занимался недолго, одежда его была проста и незатейлива, так что через несколько мгновений он уже вышел в гостиную, где среди разнородных шкафов, канапе и диванов на тонких ножках, дубовых столов на львиных спинах, стульев, собранных по случаю, бродил молодой еще человек с узенькой эспаньолкой, в синем с красными отворотами камзоле и блестящих сапогах с крохотными шпорами.
— Честь имею, — поклонился он Панину и неловко протянул руку. Немецкий его выговор был безупречен.
— Не имею чести знать вас, — улыбнулся Никита Иванович, — прошу присесть и изложить мне ваше дело…
Оба были молоды, оба представительны и осанисты, и оба почувствовали симпатию друг к другу.
— У нас не любят этикету, — первым начал молодой барон, — и потому сразу скажу — вас ждет наш канцлер. Вы ведь получили уже верительные грамоты? А я — советник канцлера по иностранной части…
Он улыбнулся, сверкнув ослепительными зубами, и Никите Ивановичу пришлось по душе и благожелательная улыбка, и доброжелательный тон, хотя от чиновника иностранных дел он ожидал большего внимания ко всем церемониям.
— Что ж так рано? — удивился Никита Иванович. — Да я еще и не успел послать курьера к канцлеру, чтобы просить аудиенции у монарха…
— Боюсь, такого приема долго придется ждать. Наш король не утруждает себя государственными делами…
Никита Иванович посуровел. Ему неприятно стало выслушивать с первых же минут о монархе страны такие странные речи. Себе он никогда не позволял высказываться о ком-либо в таком пренебрежительном тоне.
— Простите, — осторожно сказал он, — но королю вряд ли понравится, если вы будете так о нем отзываться…
В свою очередь Ассебург улыбнулся опять ослепительной улыбкой.
— Когда долго вращаешься среди королей, становится ясно, что и они тоже люди и поддаются анализу и критике…
— Надеюсь, мы поймем друг друга, — ответил Никита Иванович.
Ассебург посерьезнел.
— Мне бы хотелось, и канцлер наставил меня так, чтобы вы представили положение дел в нашей стране сразу же… Король — замечательная фигура для народа, и народ любит нашего Фридриха. Но наш король — это не его отец, деятельный и трудолюбивый. Тот был суров, запрещал все празднества, соблюдал религиозные обряды с большим рвением. И ничего не оставалось его сыну, как смягчить порядки, заведенные отцом. За то и любит его народ, что он весел, прост, любит удовольствия и веселье и позволяет своим подданным делать то же самое. А датчане — веселые люди, любящие и стакан вина, и другие удовольствия не меньше, чем все остальные на свете.
Чем больше говорил Ассебург, чем более откровенные вещи высказывал, тем больше удивлялся Никита Иванович и его раскованности, и этой его несколько опасной откровенности.
— В государстве нашем есть несколько лиц, которые взяли на себя неблагодарный и тяжелый труд по управлению… — Никита Иванович внимательно слушал. — Канцлер Бернсторф нашел много помощников в своем нелегком деле…
— Но я обязан представить верительные грамоты самому королю, — твердо сказал Никита Иванович.
Больше всего на свете не любил он придворные сплетни и интриги, а тут с самого начала заставляют его выслушивать не слишком лестные о короле речи.
— Оставьте этикет для великих стран. Наша страна — маленькая, веселая и богатая. И мы хотим жить мирно, трудиться и веселиться. Поймите нас, датчан, и у вас найдутся друзья…
— А что, Бернсторф начинает свой день так рано? — осторожно спросил Никита Иванович.
— Да разве рано, — удивился Ассебург, — солнце уже давно встало, а раз оно принялось за работу, негоже и нам отставать…
Эти слова понравились Никите Ивановичу, и он встал, чтобы приготовиться к встрече с самым влиятельным лицом в королевстве.
Бернсторф жил в том же Христиансборге, королевском дворце, где жил сам король с семейством. Он занимал правое крыло этого огромного длинного здания, но вход его был не с фасада, не с парадного высокого крыльца, а сзади. И, подъехав туда на четверке своих гнедых, Никита Иванович увидел суету, которая, конечно же, раздражала бы короля. Носились курьеры в синих куртках и черных касках с плюмажами, сновали чиновники в зеленой форме государственных служащих, непрерывно подъезжали и уезжали экипажи от самых красивых гербовых карет до обычных пролеток и возков, обтянутых рогожей.
— День действительно начинается здесь рано, — заметил он Ассебургу, неуклюже вылезая из кареты и спрыгивая на утрамбованный песок дорожки, ведущей к низенькому крыльцу с навесом из досок.
— Да, зато мы рано уходим домой, и время остается и для других забот, — беспечно ответил ему Ассебург и повел внутрь дворца.
Нигде не было никакой охраны, хотя у входа в кабинет Бернсторфа стояли два лакея в белых перчатках и лаковых башмаках.
Навстречу им поднялся невысокий человек с довольно объемистым брюшком, огромными залысинами на большой голове, без парика и одетый в самый скромный наряд, какой можно увидеть на каком-нибудь самом скромном служащем.
Он подошел к Панину, вглядываясь в него тусклыми голубыми глазами, и сказал:
— Много слышал о вас. Рад познакомиться. Иоганн Гартвиг Бернсторф. Знаю, зовут вас Паниным, Никита, если не ошибаюсь…
Панин молча и удивленно пожал его мягкую руку.
— Прошу вас без этикета и церемоний. Мы привыкли попросту решать свои дела…
Бернсторф указал ему на жесткий стул, стоящий возле круглого стола, накрытого бордовой бархатной скатертью, и сам сел на другой такой же против Панина.
Ассебург примостился на мягком пуфе возле низенького столика, на котором стояли чашки с кофе и бисквиты.
— Давайте сюда ваши верительные грамоты, — протянул мягкую, пухлую руку Бернсторф, — забудьте о церемониях. У короля нет времени принимать вас…
Никита Иванович встал.
— Прошу простить меня, — отчетливо, но стараясь смягчить свой голос, заговорил он, — но моя всемилостивейшая государыня приказала мне вручить верительные грамоты монарху этой страны и никому другому.
— Понимаю вас, — мягко улыбнулся Бернсторф, — оставим это. Король Примет вас, как только ему будет угодно. А сейчас, если вы не возражаете, мне бы хотелось задать вам один вопрос: принц Петр все еще хочет овладеть Шлезвигом?
