Валентин Костылев - Кузьма Минин
— Не сворачивай сам с дороги, Трифоныч. Что ты нам тут про дворянина рассказываешь!.. На Руси дворянин — кто за всех один. Говори прямо: сбирать деньги с народа или нет?!
Старик снова потряс бородой, почесал за ухом:
— Вишь, какое дело-то: не сберешь! Не дадут.
— Не дадут?
— Да ведь кто пошел с Репниным-то? Немецкие да литовские наемные ратники, прости господи, не настоящие какие-то казаки, стрельцы, дворяне-буяны. Слава богу, что и ушли… Да боярские дети… А-сподь с ними! Помолиться, правда, можно, а денег?.. Кабы своим, а то кто их знает!.. Сегодня — у нас, завтра — у вора, послезавтра — у Жигимонда… За наши денежки-то. Бог спасет! Посадский да крестьянин живут трудом, а эти наподобие птиц поднебесных… Не знаю! Пускай вон они скажут! Я не знаю… Умом слаб стал. Прости, господи!
Трифоныч перекрестился, кивнул в сторону посадских. Те, переминаясь с ноги на ногу, опустили глаза, пуще прежнего призадумавшись.
К паперти с мешком за плечами и с посохом в руках подошел чувашин Пуртас, вместе с которым Минин совершал походы на Муром.
Кузьма радостно поторопился ему навстречу, обнял его, шепнул на ухо: «Смелее!» Затем спросил его громко:
— Ты откуда?
— Из-под Москвы.
Тогда Минин, обратившись к посадским, сказал:
— Вот и спросим его. Он вчера из Москвы пришел. Слушай, Пуртас! Нужно ли нам облагать нижегородцев, а собранную казну отослать к Ляпунову, или подождать, что будет дальше?.. Ляпуновский человек Биркин обещает эти деньги сам-де отвезти в Москву. Скажи-ка, надежные ли воеводы собираются там? Не прахом ли пойдет наша дань?
Пуртас почесал затылок. Лицо его было озабочено. Недолго думая, он сказал:
— Ой, не надо, братчики! Ой, обождите! Ненадежно войско «троеначальников». Князей под Москву много разных идет, дворян тоже и казаков. Рекою льются по всем путям к Москве, а силы нет. Кто был заодно с поляками, ныне промышляет как «защитник». Ян Сапега, проклятый лях, и тот кричит, что он идет спасать Москву от поляков. Много налезло к Ляпунову всяких людей, и даже из шведского стана, и из немецких полков, есть и французы и римские латники.
Минин, бледный, с горящими от негодования глазами, громко сказал:
— Э-эх, дорогие братья! Издавна у нас на Руси: слово давать — дело дворянское, а исполнять его — дело крестьянское. Не верю и я, чтобы ляпуновские друзья по совести объединились с ним. Не может того быть! Обождем. Трещина в горшке скажется. Не полезем же мы в эту алчную орду мнимых защитников.
Так и порешили: обождать.
Разошлись хмурые, задумчивые.
Чувашина Пуртаса Минин повел к себе домой.
III
В Съезжую избу Нижегородского кремля, стоявшую на площади против Спасо-Преображенского собора, вошел ляпуновский посланник Иван Иванович. Биркин. Он снял шапку, перекрестил на красный угол лоб и, низко поклонившись воеводе Алябьеву, разбиравшему жалобы крестьян князя Воротынского, застыл на месте. Приземистый, рыжий, с косыми глазами, зубастый, он похож был на рассерженную лису. В глазах его сверкала злоба.
Алябьев кивнул на мужиков, стоявших посредине горницы на коленях:
— Сядь! Обожди!!
Сам продолжал, покачивая головой, рассматривать бывшие у него в руке скованные железом ремни. Их принесли мужики. (Пускай полюбуется воевода, чем их бьет хозяин!) Алябьев поднял плети с железными набалдашниками.
— Смотри! Сергей Гаврилыч наш что придумал, — и указал пальцем на стену, где висела другая плеть. — А эта безделица — левашовская!..
Взглянул исподлобья на мужиков:
— Пошли! Обождите во дворе.
После их ухода встал, сердито отшвырнул ногой скамью:
— Этак и до бунтов недалече!.. Ума лишились землевладыки. Воевода воеводой, а и самим не лишне поостеречься… Время-то какое! Все небо в тучах…
Биркин надулся — ни слова!
Присмотревшись к нему, Алябьев спросил:
— Ну, а ты чего?! Твое лицо горит. В глазах тревога.
— Да что, брат! Как тут остерегаться? — вздохнул Биркин. — Бунт уже есть! Бунт и измена! Староста на посаде у вас объявился, Куземка-мясник. На днях при всем честном собранье давай князей хулить. Мало того, отговаривать начал торгашей: не давайте, мол, ничего Биркину, он-де ненадежный. И выходит: бог дал путь, а черт крюк!.. Мы видим спасенье в ляпуновском походе, а он: не верю, мол, я в него, ничего не выйдет! Стало быть, мне распрощаться с вами надо, что ли? Значит, Прокопий Петрович зря меня послал. Понапрасну бил он вам челом?! Где же тут власть воеводы? У нас, в Рязани, может это быть?! Прокопий Петрович голову бы срубил за это!
Биркин сел на лавку, облокотившись локтем на колено. Глаза его сузились.
— Хотим бороться с Польшей, а сами помогать отказываемся… своим же?!
Алябьев, высокий, сутулый, стал ходить по горнице. Из предосторожности заглянул в сени. Наступило продолжительное молчание. Воеводе была не по душе речь ляпуновского посла.
Не первый раз Биркин высказывает свое недовольство нижегородскими порядками. Не первый раз он тычет в глаза Рязанью.
Вообще Биркин вел себя в Нижнем так, как будто он прислан Ляпуновым, следить за ним, за воеводой, наставлять его, учить. Получалось же: воевода несет всю тяжесть управления, а Биркин, ничего не делая, постоянно выступает судьей, ценителем его работы.
Алябьев, зная, в каком тяжелом положении находится государство, сдерживал себя, хотя ему и очень хотелось отчитать Биркина.
Сам Биркин почувствовал, что хватил через край, что Алябьеву не по душе его речи.
— Андрей Семеныч… — нарушил он неловкое молчание более спокойным голосом.
Алябьев вздохнул, молча сел за стол, снова стал разглядывать плети.
— Ну, что? — не отрывая от них глаз, спросил он.
— Как же теперь быть-то? Не зря мой дьяк смеется: прежде, мол, Кузьма огороды копал, а ныне в воеводы попал! Откуда у него такая прыть? Чей он такой?
— Вот что, Иван Иваныч: плохо терять спокойствие, буде есть причина, но того хуже — терять его без причины. Не поверю я, будто Кузьма мешал. Да и сам ты слыхал ли? Не поклеп ли?
— Верные люди передавали, из посадских же.
— Кто?
— Охлопков, Фома Демьянов, Федор Марков и прочие.
— У него много недругов, а Охлопков — первый из них. Подметные письма не раз мы получали от него. Знаю.
— Плохо будет, коли вы тем письмам не поверите.
Хитрая улыбка появилась на лице Алябьева:
— Ну, а как бы правил ты? Посоветуй.
Биркин задумался.
— Бросил бы его в темницу? Повесил бы? Заточил в монастырь? — подойдя вплотную к Биркину, спросил воевода.
— Выгнал бы его из старост… — проворчал Биркин.
— Не в нашей то воле. Старостой выбрал его посадский земский сход, он же и нарушить то может. Воевода в том не волен!
Слова Алябьева еще более обозлили Биркина.
— Что есть посад? Куда ловкий заводчик поведет его, туда он и пойдет. За Болотниковым не народ ли шел? А что было бы с нами, коли не божья воля? Всевышний не допустил того, что допустили воеводы. Не будь похож на тех бояр, Андрей Семеныч! Остерегись! Мятежная в- нем душа! Не мною одним замечено. Болотникова не попусту я припомнил. Не защита ему родной земли нужна, а бунт против нас! Знаю я их!
Алябьев улыбнулся с оскорбительным для Биркина спокойствием:
— Ты нудишь меня, Иван Иванович, походить на твоего начальника, на Прокопия Петровича… Увы, брат, не кто иной, как Прокопий, и был союзником Болотникова.
Не смутился Биркин. Ответ у него уже давно готов, — часто ему приходилось обелять Ляпунова от союзничества с Болотниковым.
— Молод был Прокопий в те поры, да и знал ли он, что Болотников станет вором! Он же, Ляпунов, и погубил его.
Алябьев встал, зевнул, взял со стола плеть и ушел к себе в дом, находившийся тут же в кремле, возле Михайло-Архангельского собора. С черного крыльца вошел в избу площадной подьячий Василий Семенов, низкорослый угреватый пьяница. Глаза его были опухшие, нос красный. Около сорока лет он уже на приказной работе.
— Чего на дворе мужики ждут? Воеводы нет, а они стоят? — хрипловатым голосом спросил он.
— Гони их палкой! Жалуются на вотчинника.
Подьячий сердито сплюнул, засучил рукава и, переваливаясь, пошел на крыльцо.
— Эй вы, Фомушки! — крикнул он подбоченясь. — От горя бежали, на беду попали. Лезьте в воеводский чулан! Ну, живо! Что?! Не хотите! Вавилов! Айда сюда!
Из сада выскочило несколько стрельцов, подхватили мужиков, поволокли в глубину двора, втолкнули в сарай с решетчатым окном и заперли на засов.
Когда подьячий снова вернулся в избу, Биркин шепнул ему:
— Вася, пойдем ко мне! Воевода уплыл спать. А у меня дело есть…
— Питие?
— Обрящешь и то.
— Разве уж пойти?
— Идем.
Дом, где поселился Биркин, стоял на Никольской улице, меж острожными насыпями. Принадлежал он хлебнику Елизарке, ушедшему под Москву с войском Репнина. Здесь-то и открыл свой стан Биркин. Сюда ходили к нему его «языки», жалобщики, целовальники, гулящие девки и всякие иные возмечтавшие поживиться около рязанского посла люди. А деньги у Биркина были, чьи и откуда — неизвестно.
