Джузеппе Томази ди Лампедуза - Гепард
Тайна матримониальных намерений Танкреди, хотя они до недавнего времени и пребывали в зачаточном состоянии, несомненно, открылась бы, если бы ей, к счастью, не удалось замаскироваться. Частые посещения дома мэра и сладострастные улыбки молодого человека не могли остаться незамеченными; тысячи маленьких знаков внимания, которым в большом городе не придали бы значения, выросли до симптомов буйной страсти в глазах доннафугатских пуритан. Особенно взбудоражил всех первый визит Танкреди в дом дона Калоджеро: старички, жарившиеся на солнце, и дравшиеся на мечах мальчишки все видели, все поняли и все рассказали другим; чтобы проверить приворотные возможности дюжины персиков, обратились к опытнейшим колдуньям и книгам толкователей всяких тайн, в первую очередь к Рутилио Бенинказе[48] — Аристотелю для бедных. К счастью, произошло довольно частое у нас явление: истину скрыли сплетни. У всех возник образ распутного Танкреди: дескать, избрал Анджелику очередным предметом вожделения и норовит соблазнить ее, только и всего. Простая, казалось бы, мысль о намерении князя Фальконери жениться на внучке Пеппе Дерьма даже не пришла в головы этим людям, которые тем самым оказали представителям феодальной знати ту же честь, что богохульник оказывает Богу. Отъезд Танкреди положил конец домыслам, и все разговоры прекратились. Мнение Тумео на сей счет совпадало с мнением других жителей Доннафугаты, и потому вопрос князя вызвал у него веселую улыбку, с какой пожилые люди говорят о шалостях молодежи.
— Синьорина другое дело, ваше сиятельство, она сама за себя говорит. Какие глаза! Какая кожа! Язык красоты понятен без слов. Думаю, и дон Танкреди его понял. Надеюсь, я не слишком много себе позволяю? Она унаследовала материнскую красоту, но только без дедушкиного запаха хлева. И, в отличие от матери, она умна. Видели, как она изменилась за те несколько лет, что провела во Флоренции? Настоящей дамой стала. Полной дамой, — уточнил дон Чиччо, не слишком разбиравшийся в словесных оттенках. — Когда она вернулась из пансиона, то позвала меня к себе домой и сыграла мне мою старую мазурку. Она плохо играла, но смотреть на нее было одно удовольствие. Черные косы, глаза, эти ноги, эта грудь… Ух! Ее простыни не хлевом пахнуть должны, а райское благоухание источать.
Князь рассердился: пошлые похвалы органиста в адрес его будущей невестки оскорбили и без того уязвленное в последнее время классовое самолюбие. Кто дал дону Чиччо право петь непристойные панегирики будущей княгине Фальконери?
Правда, бедный органист пребывал в полном неведении относительно предстоящей перемены в жизни Анджелики. Пора было все ему рассказать, тем более что через несколько часов новость станет всеобщим достоянием.
— Успокойтесь, дорогой дон Чиччо, успокойтесь! — Улыбка Гепарда была обманчиво миролюбивой. — Дома у меня лежит письмо от племянника. В немон поручает мне просить от его имени руки синьорины Анджелики, так что отныне вы будете говорить о ней со свойственной вам почтительностью. Вы первым слышите эту новость, но за такую привилегию вам по возвращении во дворец придется заплатить: вы вместе с Терезиной будете заперты на ключ в ружейной.
У вас будет достаточно времени, чтобы почистить и смазать не одно ружье, поскольку на свободу вы выйдете лишь после визита дона Калоджеро. Я не хочу, чтобы тема моего разговора с ним стала известна в Доннафугате раньше, чем состоится сам разговор.
Вся предосторожность, вся предусмотрительность, весь снобизм дона Чиччо вмиг рухнули, как рушатся кегли, опрокинутые метким ударом, и только одно чувство, самое древнее, выдержало удар и устояло.
— Со стороны вашего племянника это свинство! Он не должен жениться на дочери вашего врага, который всегда подкапывался под вас. Я думал, он хочет ее соблазнить, это была бы победа, а так это поражение, безоговорочная капитуляция. Это конец Фальконери, да и дома Салина тоже.
Высказавшись, он уныло понурил голову: больше всего на свете он хотел сейчас, чтоб земля разверзлась у него под ногами.
Князь побагровел; даже уши стали красными, даже глаза налились кровью. Он сжал кулаки-кувалды, готовый наброситься на дона Чиччо. Но, будучи человеком науки, он привык взвешивать все «за» и «против»; к тому же, несмотря на свой львиный облик, по натуре был скептиком. Последние сутки принесли немало поводов для огорчения — от результатов плебисцита до прозвища деда Анджелики и «дробин», застрявших в его спине. Тумео прав, устои — это главное, но он не понимает, что брак Танкреди с Анджеликой станет не концом, а началом всего и никаким устоям не противоречит.
Кулаки разжались, однако на ладонях не сразу исчезли вмятины от ногтей.
— Пошли домой, дон Чиччо. Согласитесь, есть вещи, которые вам не понять. Но друг друга-то мы с вами всегда понимали, верно?
Когда они спускались к дороге, трудно было сказать, кто из них Дон Кихот, а кто Санчо Панса.
Когда ровно в четыре тридцать ему доложили о приходе пунктуальнейшего дона Калоджеро, князь еще занимался своим туалетом и, велев попросить господина мэра немного подождать в кабинете, спокойно продолжал наводить красоту. Он смазал волосы аткинсоновским Lime-juice — лосьоном, приходившим из Лондона целыми упаковками, который на новом месте народная этимология превращала в валосьон, переиначивая непонятное слово точно так же, как она переиначивала слова заграничных песен. Отвергнув черный редингот, он велел заменить его светло-лиловым, более подходящим с его точки зрения для встречи по столь радостному поводу. Еще какое-то, пусть и небольшое, время ушло на то, чтобы вырвать пинцетом злосчастный светлый волосок, уцелевший при поспешном утреннем бритье, после чего он приказал позвать падре Пирроне и, прежде чем покинуть комнату, взял со стола оттиск из немецкого астрономического журнала Blatter der Himmelsforschung и, свернув трубочкой, им перекрестился (сей благочестивый жест в Сицилии гораздо реже, чем принято считать, соответствует своему религиозному смыслу).
Путь в кабинет проходил через две комнаты, и по дороге он успел представить себя могущественным невозмутимым гепардом с гладкой благоухающей шерстью, который готовится разорвать трусливого шакала. Однако под влиянием невольных ассоциаций (подлинного бича подобных натур) ему на память пришла одна из французских исторических картин, на которой потерпевшие поражение австрийские маршалы и генералы, в лентах, с султанами на шляпах, дефилируют перед насмешливым Наполеоном; они выглядят элегантнее, это несомненно, но победитель-то он, невзрачный человечек в серой шинели. Капитулировавшие Мантуя и Ульм вспомнились явно некстати, и в кабинет вошел уже совсем другой гепард — рассвирепевший.
Здесь его стоя ожидал дон Калоджеро, маленький, щуплый, плохо выбритый; в нем и впрямь можно было бы усмотреть сходство с шакалом, если бы несветившиеся умом глазки; но ум этот казался коварным, поскольку направлен был на конкретные цели, противоположные тем абстрактным целям, к которым, по искреннему убеждению князя, стремился его собственный ум. Не обладая врожденной способностью князя руководствоваться при выборе костюма обстоятельствами, мэр почел за лучшее одеться едва ли не в траур: он был в черном, почти как падре Пирроне, но если иезуит сел в уголке с отсутствующим каменным лицом, типичным для священников, которых не интересуют чужие решения, лицо дона Калоджеро выражало настолько мучительное ожидание, что на него больно было смотреть.
Сразу начался обмен мелкими колкостями, обычно предшествующий большим словесным баталиям. Первым готовность к решительной атаке продемонстрировал дон Калоджеро.
— Ваше сиятельство, — сказал он, — кажется, вы получили хорошие вести от дона Танкреди?
В те времена мэры небольших городков позволяли себе полуофициально контролировать почту, и вид необычно изящного конверта с письмом Танкреди, возможно, привлек внимание дона Калоджеро. Подозрение, что так оно и было на самом деле, возмутило князя.
— Нет, дон Калоджеро, нет. Мой племянник сошел с ума…
Князьям, на их счастье, покровительствует богиня Благовоспитанность: она нередко приходит на выручку гепардам, удерживая их от опрометчивых шагов. Правда, услуги ее обходятся недешево.
Подобно тому как Афина-Паллада пришла на помощь Одиссею, обуздав его несдержанность, так богиня Благовоспитанность предстала перед доном Фабрицио и остановила его на краю пропасти. Но в качестве платы за свое спасение ему в кои-то веки пришлось выкручиваться. Без малейшей запинки, с необыкновенной естественностью он закончил фразу:
— …сошел с ума от любви к вашей дочери, дон Калоджеро. Он написал мне об этом, письмо пришло вчера.
Мэр сохранял поразительное самообладание. Улыбнувшись, он принялся рассматривать ленту на собственной шляпе. Падре Пирроне изучал взглядом потолок, словно его пригласили проверить, в каком состоянии находятся перекрытия. Князь растерялся: дружное молчание иезуита и мэра лишало его даже минимального удовлетворения, на которое он мог бы рассчитывать, вырази они хоть как-то свое удивление. К счастью, дон Калоджеро нарушил молчание:
