Николай Алексеев-Кунгурцев - Брат на брата. Заморский выходец. Татарский отпрыск.
Епископ Дионисий соревновал ему, сам хотел этой чести и завидовал «новоуку».
Помыслы его были помыслами «земными».
Митяй не простил Дионисию его противодействия.
Как-то он потребовал его к себе.
Тот приехал, но гневный.
— Почему ты до сих пор не был у меня на поклоне? — спросил отец Михаил.
— Почему? Зачем мне быть у тебя? — насмешливо ответил Дионисий. — Я епископ, а ты архимандрит; как же ты можешь повелевать мною?
Митяй задрожал от злости.
— Стану митрополитом, так не оставлю тебя и попом! — воскликнул он.
— Ладно, я еще допрежь сего поеду к вселенскому патриарху и позову тебя на суд. Тебе, может, из-за твоего своевольства не увидеть и престола митрополичьего.
Они расстались открытыми врагами.
Митяй передал эту беседу князю и сообщил, конечно, об угрозе суздальского епископа.
— Не уедет. Не пустим, — успокоил Димитрий Иоаннович своего духовника.
Он приставил стражу к жилищу Дионисия.
Однако тот упросил заступиться за него преподобного Сергия.
Святой игумен упросил великого князя, и, за порукой преподобного, епископ был выпущен на свободу.
Не оправдал Дионисий доверия святого инока и великого князя: он тайно выехал из Москвы в Константинополь.
Следом за ним поспешил в путь и отец Михаил, пробыв наместником уже полтора года.
Князь отпустил его с лаской и в знак особой милости дал ему несколько белых хартий, снабженных великокняжеской печатью, чтобы он воспользовался ими в Константинополе сообразно с обстоятельствами: или для написания грамоты от имени Димитрия, или для займа денег.
В путь отправился Митяй с большою пышностью: сам великий князь, все бояре старейшие, епископы проводили его до Оки. В Грецию отправились с ним три архимандрита, один московский протоиерей, несколько игуменов, шесть митрополичьих бояр, два толмача и, как выражается летописец, целый полк разных людей под главным начальством «большого» великокняжеского боярина Юрия Васильевича Кочевина-Олешинского.
Путь был долог и небезопасен. Великого князя очень беспокоила судьба его духовника.
Но вскоре внимание его было отвлечено тою грозой, которая надвигалась на Русь; ополчались татары.
XVI. КНЯЖИЙ ЛЮБИМЕЦ
Вернемся теперь к давно оставленным нами Андрею Алексеевичу Корееву, верному Матвеичу и его племяннику Андрону.
Долог и труден был их путь до Рязани по осенней непогоде. Но, как бы то ни было, они добрались благополучно, если не считать того, что нежное лицо Андрея загрубело от воздуха и одежда его, прежде довольно щегольская, загрязнилась и порядочно поистрепалась на ночлегах где и как попало.
С трепетно бьющимся сердцем приближался юноша к стенам Рязани.
«Что-то будет? Как-то дядюшка встретит? Брат отца, своя кровь…» — думал он, въезжая в ясный полдень в ворота города.
Он думал, что будет трудно разыскать дядю, но оказалось наоборот: первый же встречный указал его хоромы неподалеку от княжих.
— Он, знать, здесь большой человек, — не то подумал вслух, не то спросил старик Матвеич.
— И-и! Первеющий. Правая рука Князева, — последовал ответ. — А вы откуда?
— Из МОСКВЫ;
— Из Москвы-ы?! Чудно.
— А что?
— Нет так. Наш князь Москву не больно любит… Епифан-от Степаныч теперя дома: видал я, как он с церкви вернулся.
Прохожий пошел своим путем-дорогой, а наши путники двинулись к палатам Епифана Степановича.
Ближний боярин князя Олега рязанского, Епифан Степанович Кореев, смачно обедал — любил старик побаловать себя сладким куском! — когда слуга доложил:
— Спрашивают тут твою милость.
— Кто такие? — с неудовольствием спросил хозяин.
— Не ведаю… Один будто из господ, только поистрепавшись, а двое холопов. Хотели тебя немедля видеть, да я не смел пустить.
— И ладно. Не вставать для всякого из-за обеда. Скажи, коли надобность ко мне, пусть подождет.
С этими словами он отпустил слугу.
И еще добрый час жена Епифана Степановича выбирала ему на «тарель» — большая редкость в то время даже у богачей — лучшие куски. Наконец он приказал подать себе квасу и лениво добавил:
— Позови этого… ну, приезжего…
И тут же сказал жене:
— Ты уйди, мать.
Она вышла.
Старый Кореев был мужчина лет под шестьдесят, тучный, крепкий, краснощекий, с чуть заметною проседью в темно- русых волосах. У него были маленькие, заплывшие жиром глаза, часто вспыхивавшие хитрым огоньком, широкое, несколько скуластое лицо, обрамленное темною бородой, и целая шапка волос, набегавших на виски й редких на темени.
В ожидании пришельца он имел вид спесивый и недовольный.
Андрей Алексеевич, поджидая, когда его примет дядя, рисовал в своем воображении сцену свидания и расспрашивал Большерука про Епифана Степановича.
Тот отвечал очень коротко:
— Нравен малость… А ничего… Известно, боярин…
Юный Кореев нарочно не сказал докладывавшему холопу, кто он, желая поразить Епифана Степановича радостною неожиданностью.
Он готовился кинуться к дяде в объятия, расцеловать его.
Ведь родной брат отца!
Сердце юноши жаждало теплой привязанности.
Когда холоп наконец позвал его в покои, следом за Андреем Алексеевичем увязался Матвеич на том основании, что дяденька может не признать племянника.
Молодой человек вошел в светлицу с улыбкой, но она разом скрылась при виде недовольного и холодного лица дяди.
Он остановился посреди комнаты. Большерук выглядывал из двери.
— Что надоть? — промолвил хрипло Епифан Степанович.
Андрей Алексеевич почувствовал, что робеет.
— Я, видишь ли, к тебе… Потому самому, что я тебе племянник… — пробормотал он.
Старый Кореев широко открыл глаза и подался вперед.
— Племянник твой…
Епифан Степанович, видимо, изумился, потом окинул внимательным взглядом убогую одежду юноши и, приняв равнодушный вид, проговорил:
— А у меня и племянника-то никакого нет.
— Как нет! — раздался голос Матвеича, и сам верный слуга влез в комнату. — Вот те раз, нет! Меня, чай, признаешь? Матвеич я, ключник братца твоей милости Алексея Степаныча… А это его сынок Андрей Лексеич. Как же не племянник?
Старый Кореев поглаживал бороду и соображал.
— Может, и в сам деле братнин сын. Старик-от будто знаком… А только парень, по всему видать, голяк. Кормиться ко мне, чай, приехал… Знаю я роденьку. Брат Лексей у меня точно был… Да помер… А ты, парень, уж как-то больно чудно, — словно с неба свалился… Народ же ноне разный бывает… Опять же и вид у тебя… — сказал дядюшка, барабаня пальцами по столу и презрительно косясь на племянника.
Юноша стоял обескураженный. Но Матвеич разом смекнул, в чем дело.
— Вид, оно верно… Да где ж в дороге купишь? А денег есть… Нако-сь, — промолвил он, вынув кошель, и, раскрыв, показал его старому Корееву.
Потом добавил обиженным тоном:
— Не объедать тебя племяш приехал.
Тут впервые Андрей Алексеевич познал магическую силу золота.
Лицо Епифана Степановича разом прояснилось, глаза забегали.
— Да разве я потому, что объедать? — заговорил он, словно оправдываясь. — Нешто я для родного когда пожалею? Ни в жисть. А токмо нельзя же и так. Пришел человек незнаемый и говорит: я твой племяш. Стало быть, и верить? Я человек старый, видал виды. Опаска завсегда нужна… Теперь я вот смекаю, что и в лице у него с покойным Алешей есть сходственность… Вот уж который год, как в землю убрался. Идет время…
Он принял грустный вид.
Затем внезапно добавил:
— Ты скидай кожухчик свой, племянничек… Да поцелуемся…
