Всеволод Соловьев - Наваждение
Но уничтожить меня имъ, однако, не удалось, и весь этотъ союзъ на первое время кончился погибелью Коко. Ему очевидно было поручено всячески чернить меня въ глазахъ Зины. Онъ это и началъ исполнять съ необыкновенною добросовѣстностью. Въ теченіе одной недѣли Зина пять разъ передавала мнѣ самыя невѣроятныя и грязныя исторіи на мой счетъ, разсказанныя ей балбесомъ Коко. Наконецъ это вывело меня изъ терпѣнія.
— Если хочешь и можешь его слушать, — сказалъ, я ей:- такъ слушай, даже вѣрь пожалуй; но мнѣ, сдѣлай милость, не передавай ничего.
— Конечно, я ему не вѣрю и дѣйствительно пора прекратить это, — отвѣтила Зина. — Я скажу ему, чтобъ онъ не смѣлъ больше о тебѣ заикаться.
Она вѣрно такъ и сдѣлала, потому что Коко съ этого дня сталъ какъ-то особенно коситься, встрѣчаясь со мною. Тогда Рамзаевъ придумалъ новую мѣру. Видя что со стороны Зины ничего не подѣлаешь, онъ задумалъ попробовать генерала. Онъ расчитывалъ на мое самолюбіе, онъ разсчитывалъ, что если генералъ сдѣлаетъ мнѣ сцену, то я, пожалуй, несмотря даже на Зину уѣду въ деревню, а Зину въ это время онъ успѣетъ забрать въ руки. Но все-же и тутъ ему нужно было дѣйствовать такъ, чтобы самому остаться въ сторонѣ,- нужно было опять выставить на первый планъ Коко. На это онъ и рѣшился; только обстоятельства нѣсколько замедлили исполненіе его плана.
XIV
Генералу вдругъ стало хуже, и такъ стало ему худо, что былъ созванъ консиліумъ чуть-ли не изо всѣхъ бывшихъ тогда на лицо въ Петербургѣ болѣе или менѣе извѣстныхъ докторовъ. Доктора рѣшили, что дѣло весьма плохо, что непремѣнно нужно уѣзжать изъ Петербурга, но во всякомъ случаѣ не теперь, такъ какъ въ такомъ состояніи больного перевозить невозможно. «Если поправится — сейчасъ уѣзжайте, но врядъ-ли поправится». Таково было послѣднее рѣшеніе консиліума.
И вся компанія на время оставила свои планы и съ лихорадочнымъ нетерпѣніемъ ждала что будетъ. Это ожиданіе длилось почти три недѣли. Жара стояла страшная, а генералъ лежалъ въ мѣховомъ халатѣ, сверхъ него еще покрытый толстымъ стеганымъ одѣяломъ, и стоналъ.
Надъ домомъ ужъ носилась та атмосфера, которая обыкновенно является въ квартирѣ умирающаго: по всѣмъ комнатамъ царствовалъ безпорядокъ; прислугѣ было приказано снять сапоги и ходить въ туфляхъ. Звонки посѣтителей раздавались едва слышно. Никто не говорилъ громко, всѣ таинственно шептались.
Уже появились нѣкоторыя фигуры, присутствіе которыхъ почему-то неизбѣжно въ такихъ обстоятельствахъ: явилась сидѣлка, съ совершенно идіотскимъ и въ то-же время какимъ-то таинственнымъ лицомъ, которая, очевидно захлебываясь отъ блаженства, священнодѣйствовала. Явился фельдшеръ, тоже придавшій себѣ необыкновенное значеніе, громко кашлявшій и мычавшій, тогда какъ всѣ остальные шептались. И каждый разъ, кашляя и мыча, онъ обводилъ присутствующихъ такимъ взглядомъ, въ которомъ ясно читалось: «вотъ вы всѣ шепчетесь, а я кашляю и мычу. А почему я кашляю и мычу? Потому что я знаю, когда можно кашлять и мычать, а вы не знаете. И попробуйте вы замычать, такъ я сейчасъ вамъ запрещу это, потому что имѣю на то право».
Явился, наконецъ, и мужъ Александры Александровны, пріѣхавшій изъ деревни. Онъ почему-то оказался необходимымъ въ домѣ и даже совсѣмъ сюда переселился. Этотъ господинъ ужъ положительно блаженствовалъ, даже больше сидѣлки и фельдшера. Онъ направилъ свою дѣятельность на кухню и столовую. Подъ предлогомъ, что Зинѣ теперь вмѣшиваться въ хозяйство невозможно, онъ заказывалъ обѣды и ежедневно объѣдался. Если кому-нибудь нужда была до него, нельзя было его искать ни въ комнатѣ больнаго, ни въ гостинной. Нужно было идти прямо въ буфетную, тамъ онъ пребывалъ неизмѣнно. Глядя на него, я только удивляйся, какимъ это образомъ человѣкъ можетъ постоянно ѣсть или пить безо всякаго перерыва и оставаться такимъ здоровымъ и глядѣть на всѣхъ такъ лучезарно.
Александра Александровна съ Мими исчезли на это время. Они показывались только изрѣдка и то все на минуту. Они вѣрно нашли себѣ лучшее времяпровожденіе и къ тому-же вовсе не желали встрѣчаться съ «мужемъ», къ которому оба чувствовали отвращеніе.
Рамзаевъ искусно разыгралъ роль преданнаго друга и необходимаго человѣка. Отъ него теперь такъ и дышало «теплымъ участіемъ». Онъ пріѣзжалъ прямо со службы, таинственно и тихо освѣдомлялся о здоровьѣ больного, и если ему говорили, что немного полегче, онъ на цыпочкахъ входилъ въ спальню, подходилъ къ постели генерала, неслышно присаживался возлѣ него и не успокоивался до тѣхъ поръ, пока тотъ не обратитъ на него вниманія и не протянетъ ему руку. Тогда онъ вставалъ и объявлялъ генералу, что радъ-бы посидѣть съ нимъ, но нужно спѣшить исполнить кой-какія порученія Зины. И дѣйствительно спѣшилъ исполнять ихъ. Каждымъ своимъ движеніемъ, каждымъ взглядомъ онъ говорилъ Зинѣ: «ну вотъ и судите между нами, кто изъ насъ полезнѣе, и кто больше вамъ преданъ! Посмотрите кругомъ, что дѣлаютъ всѣ эти ваши друзья? Ничего, только торчатъ. А я себя забываю, забываю удовольствіе быть съ вами, забочусь только о томъ какъ-бы услужить вамъ, какъ бы принести вамъ ощутительную и осязательную пользу».
Зина благосклонно пользовалась его «теплымъ участіемъ» и ежедневно давала ему столько порученій, что воображаю, какъ онъ бѣсился, исполняя ихъ.
Коко тоже былъ на своемъ посту. Онъ неотлучно, шагъ за шагомъ, шпіонилъ за мною.
А Зина? Я всѣми силами наблюдалъ за нею и не могъ не замѣтить въ ней большую перемѣну. Она видимо оживилась и очень волновалась. Она почти цѣлый день нигдѣ не находила себѣ мѣста: то зачѣмъ-то запрется у себя въ комнатѣ, просидитъ запершись съ часъ, выйдетъ растерянная, съ горящими глазами, спѣшитъ въ комнату мужа, подойдетъ къ его постели, что-то говоритъ ему, спрашиваетъ, очевидно, не даетъ себѣ отчета что говоритъ и что спрашиваетъ, слушаетъ его разсѣянно, глядитъ на него какъ-то пытливо, странно, соображаетъ что-то.
Иногда-же цѣлый день не заглянетъ въ комнату больного, уходитъ подальше, чтобы не слышать его стоновъ. То вдругъ засядетъ у постели и сидитъ по цѣлымъ часамъ, отстраняетъ сидѣлку, сама подаетъ лѣкарство, поправляетъ подушки, одѣяло, всячески ухаживаетъ, и въ то-же время глаза ея такъ безжизненно, такъ страшно на него смотрятъ.
Со мной она почти не говорила, а, между тѣмъ, настоятельно требовала моего присутствія. Я присутствовалъ, я машинально каждый день отправлялся къ нимъ, машинально ходилъ на цыпочкахъ, шептался.
Такъ проходили дни; генералу не было не лучше, не хуже.
— Господи! Когда-же все это кончится! — нѣсколько разъ шепнула мнѣ Зина.
* * *Наконецъ, это кончилось. Еще наканунѣ я оставилъ генерала въ очень плохомъ состояніи: онъ стоналъ и метался на постели. Возвратился я къ нимъ на другой день и сразу, въ самой передней, меня поразила перемѣна. Трудно даже сказать, въ чемъ она заключалась. Все, казалось, совершается точно такъ-же какъ прежде: лакеи точно такъ-же ходятъ на цыпочкахъ. Мужъ Александры Александровны такъ-же торчитъ въ буфетной, хлопаетъ рюмку за рюмкой и заѣдаетъ икрой и сардинками. Сидѣлка такъ-же вылетаетъ, какъ помѣшанная, изъ комнаты больного и что-то хлопочетъ, что-то приказываетъ горничной, растолковываетъ ей… А между тѣмъ во всемъ этомъ уже что-то совсѣмъ другое.
— Ну, что, какъ? — спросилъ я сидѣлку.
— Лучше, гораздо лучше, — отвѣтила она. — И ужъ такъ это неожиданно, что и сказать нельзя. Еще вчера, сами изволили видѣть, совсѣмъ плохо было, и докторъ вотъ тоже качалъ головою — не надѣялся, значитъ. А сегодня заснула я часамъ къ пяти утра, такъ только, вздремнула немножко… Очнулась и слышу, говоритъ это онъ мнѣ: «Дайте, пожалуйста, стаканъ съ лимонадомъ». Такъ меня всю и передернуло, слышу, ушамъ своимъ не вѣрю: ну совсѣмъ какъ есть не тотъ голосъ, здоровый человѣкъ это сказалъ мнѣ, да и баста!.. Смотрю — сидитъ это онъ на постели бодро такъ, и лицо у него другое. У меня и руки опустились… Вотъ, батюшка, чѣмъ кончилось!
— А что-жъ, вамъ-бы хотѣлось, чтобъ онъ умеръ сегодня? — невольно улыбаясь на ея отчаянную безнадежную мину, замѣтилъ я.
— Ахъ, что вы, батюшка, Господь съ вами, какъ вамъ не грѣхъ! Слава Богу, говорю, слава Богу, только неожиданно-то больно…
И она откатилась отъ меня въ другую комнату.
Я невольно посмотрѣлъ ей вслѣдъ и даже на минуту заинтересовался ею. Она не на шутку была въ отчаяніи, что больной ея поправился и что все это кончилось совсѣмъ не такъ, какъ она ожидала.
Я очнулся только услышавъ голосъ Зины. Она стояла передо мною блѣдная и растерянная.
— Слышалъ, — шептала она, поднимая на меня свои безжизненные глаза:- ему лучше! Онъ видимо поправляется… Доктора объявили что совершился неожиданный кризисъ, рѣдкій примѣръ, и что теперь онъ можетъ очень быстро поправиться и жить еще долго.
— Ну, такъ что-жъ? Это очень хорошо! — проговорилъ я совершенно искренно.
