Валентин Костылев - Иван Грозный. Книга 2. Море
– Проклятие! – рявкнул басистый, неуклюжий Иван Булгаков, государственный казначей. Соседи дернули его за рукав: «Не у места проклятие». Он оглянулся на них хмельными глазами, с отчаянием махнул рукой: «Все одно!» Матерно ругнулся.
Его горячность напугала всех. Хозяин дома, Владимир Андреевич, даже привскочил на месте, словно ужаленный; встревоженным взглядом окинул своих гостей, поманил к себе пальцем своего верного слугу, стрелецкого десятника Невклюдова, шепнул ему на ухо, чтоб проверил стражу у входов.
Стройный, услужливый стрелецкий десятник быстро удалился из горницы.
Князь Горбатый-Шуйский, бледный, тонкий, сухой человек, вполголоса намекнул на нелюбовь польского короля и католических каноников к Макарию. Говорил он не торопясь, вкрадчиво, повертывая лицо то в ту, то в другую сторону.
– Того ради... – сказал он с ядовитой усмешкой. – Мы не в убытке... Королевские люди на нашей стороне. Плакать нам не о чем... Покойный угождал царю, льстил ему... Ну, и Бог с ним! Мы тут ни при чем. Добро, хоть царь не забывал пастыря... По взятии Полоцка Иван Васильевич не нам честь воздал, а ему, Макарию!.. Михайла Темрюка, князя Черкасского, послал к Макарию. «Твоими-де, богомолец, молитвами Бог отдал нам Полоцк...» Серебряный позолоченный крест с алмазами ему послал... А мы кровь проливали!.. Ночи не спали!.. Это ему ни к чему. Э-эх, да што говорить! Студено на душе. Студено!
Иван Булгаков не унимался, ему хотелось еще что-то сказать, его одергивали соседи-дьяки.
– Полно вам!.. – оттолкнул он их. – Что тут разглагольствовать? Ласкатели – те же злодеи! Лукавый дед был Макарий... Туда ему и дорога, прости Господи!.. Лукавец... Хитрец!.. Пора бы и царьку сдохнуть...
В это время вернулся Невклюдов, шепнул что-то на ухо Владимиру Андреевичу... Тот поднялся, бледный, растерянный, замахал на всех руками:
– Молчите. Нас подслушивают... Малютины похлебцы!
– Как же нам теперь быть? – прошептал Челяднин.
Все окружили его плотным кольцом в напряженном ожидании дальнейших его слов.
– Как же нам теперь быть? – повторил он. – Князь Андрей Михайлович советовал... – Челяднин закашлялся.
– Что советовал? – шепотом спросил Владимир Андреевич.
– Ну... как бы тебе сказать, чтоб ты понял? Тогда ты не был с нами... Он советовал – голос нам свой поднять...
– И дело совершить! – перебил его Михаил Репнин хриплым от злости голосом, сжав волосатые кулаки. – Да! Совершить! Во время похорон.
Все оглянулись на него.
– Чего глаза таращите? Да, дело!.. Буде болтать... Противно слушать ваше нытье!.. Пора!
Репнин с отвращением плюнул на пол.
Владимир Андреевич слегка побледнел и, едва дыша, промолвил:
– Страшно! Что вы говорите? Опомнитесь!
– А коли тебя на плаху потащат, тогда не страшно? – огрызнулся Репнин, сверкнув налитыми кровью глазами.
– Того так и жди, – сказал Горбатый-Шуйский.
– Кажный вечер я жду... вот... вот... – тяжело вздохнул Турунтай-Пронский. – Уж и с детками простился, в вотчину их отправил...
– Ох, ох, милый!.. И я тоже... – махнул с отчаяньем рукой, горько улыбнувшись, Фуников.
– В монастырь уйду!.. Давно уж думаю о том... – тяжело вздохнул раскосый князь Щенятьев, перекрестившись.
– Княжеский род в опасности! Бояре в опале!.. Недолговечна Русь, коли нас не будет...
После этих слов Челяднин кивнул головою Владимиру Андреевичу:
– Что скажешь, князь? Что присоветуешь? Тебя мы хотели бы царем... В дни болезни царя Ивана мы уже присягали тебе...
С убитым, растерянным видом Владимир Андреевич тихо ответил:
– Воля ваша! Видит Бог, не стремлюсь я к власти. Не хочу силою похитить ее у брата своего.
Вступился Михаил Репнин:
– Полно тебе, Владимир Андреевич, не криви душой... Кто не хочет власти? А уж тебе-то и грех бы говорить... Мало срубили головушек за тебя, да и еще срубят!.. А чем ты заплатишь нам за эти головы? Отказом. Негоже так-то!..
Челяднин остановил Репнина:
– Не тяни его насильно в цари!.. Пускай князь сам подумает. Нам будет конец – и ему тоже.
– Некогда думать! – сразу крикнуло несколько голосов. – Надобно скорее.. Курбский ждет... Смерть митрополита...
Челяднин с улыбкой покачал головой:
– Не горячитесь, бояре! Горячностью дело сгубите. И другое нам говорил Курбский: коли со смертью митрополита дело не выйдет, так бы в походе... Иван Васильевич собирается сам с войском идти в Ливонию... Тебя, Репнин, он хочет взять с собою, и тебя, Турунтай, тож... Двинуться он хочет к Риге, а по дороге Юрьев... князь Андрей Михайлович... а в соседстве Псков и Новоград... Чуете, бояре? Кольцом окружим его!
Тяжелый вздох многих князей и бояр был ему ответом.
– Что ж молчите?
– Скорее бы! До лета скоро ли! Душа истомилась... – перекрестившись, простонал Щенятьев.
– Много нас падет до той поры... – скорбно покачал головою родственник Курбского, князь Львов Федор.
– Э-эх, бояре! бояре! Доколе же протянется истома та? Доколе будете вы холопствовать? – закричал, а не заговорил волосатый, злой, давясь слюною, Михаил Репнин. – И ты, Иван Петрович! Плохо ты наш наказ выполняешь... Сам ты качаешься, словно былинка от ветра... Веди нас во дворец!.. Я возьму своих людей... Ты своих... Вот на похоронах митрополита... и порешим! Все приведем своих молодцов... Не успеет ахнуть, как мы...
После слов Репнина наступила тишина. Владимир Андреевич сидел, опустив голову, тихонько поколачивая кончиком своего посоха по острому носку сафьянового сапога. Челяднин задумчиво потирал лоб. Остальные хмуро, исподлобья косились друг на друга, словно желая узнать по лицам, как встречены слова Репнина.
Заговорил Колымет Иван:
– Прошу прощенья, коли не по чину что скажу!
– Дерзай! – ободряюще кивнул ему Челяднин.
– Князья и бояре, аз, как малый чин, однако приближенный к Курбскому, прошу вашу милость выслушать меня!.. В недалеком времени еду я в Юрьев. И думается, было бы наиболее удобно летом... Князь так же думал, а в нынешние дни не предвидится удачи... Опасался Андрей Михайлович, как бы не сорваться да в пропасть всем не упасть... Тогда, говорил он нам, и вовсе погибнет надежда...
– Не рука нам вперед забегать!.. Семь раз отмерь, один отрежь! Так я думаю, друзья мои... – решительно заявил Челяднин. – Надо повременить.
Владимир Андреевич оживился.
– И я за то же! – твердо произнес он.
– А коли и ты за то же, нам и сам Бог велел, – обрадованно воскликнул Фуников. – Мы пока можем и без того...
– Можем и без того трон подрезать... в приказах и на полях брани... – докончил его слова Турунтай.
Среди бояр началось волненье. Всем захотелось поскорее освободиться от власти Ивана Васильевича, однако решиться на его убийство не хватало духу...
В конце концов порешили «отложить до лета, до царева похода к Риге».
Челяднин, по окончании боярского совета, обтирая на лице и шее пот, сказал:
– Сам Бог надоумил нас дело то отложить... Чует мое сердце – не ошиблись.
Погруженный в глубокий мрак Успенский собор пуст.
Четыре инока, с большими восковыми свечами в руках, опустив долу глаза, окаменелые, неподвижные, окружили гроб первосвятителя.
У изголовья покойного – сам грозный царь. Бледный, слегка колеблющийся свет падает на его лицо – оно хмурое, мрачное, на челе собрались морщины.
Инокам слышно неровное, прерывистое дыхание царя. Иван Васильевича наклонился, пристально вглядывается в застывшие черты воскового исхудалого лица митрополита. В них царь видит выражение мудрого спокойствия праведника, выполнившего свой земной долг перед родиной, перед царем, перед людьми.
Иван Васильевич видит в них и славное прошлое своих юных лет, счастливых походов, венчания на царство.
Прав ли он, царь, добиваясь для родины благ, столь чуждых и неприемлемых его ближним боярам, восстающим на него, всяко осуждающим его, строящим козни против него?
Едва ли не самым близким человеком, хорошо понявшим царя всея Руси в его делах, страстях и мытарствах, был покойный митрополит. И не с его ли благословения он, Иван Васильевич, предпринимал каждое большое и малое дело?
«Пускай люди злохотящие, лицемерные порочат память твою, святой отец, говоря: как мало ты добра сотворил во имя благоденствия святой праведной церкви, пускай судят о тебе якобы о безвольном и умывающем руки верховном пастыре, – ты навсегда останешься в памяти царя как его духовный, мудрый отец и верный друг».
«Не ты ли благословил высокоправедную, достойную чести предков войну с злохищными ливонскими немцами?«
«Никогда не забудутся твои слова, которые сказаны были тобою в напутствие походу к морю!»
Снова звучат они в ушах государя:
«Пределы твои – в сердце морей; строители усовершили красоту твою; из синарских кипарисов устроили все мосты твои; брали с Ливана кедр, чтобы сделать мачты; из дубов васанских делали весла тебе; скамьи из букового дерева с оправою из слоновой кости с островов Хиттимских; узорчатые полотна из Египта употреблялись на паруса и служили стягом твоим; жители Сидона и Арвады стали гребцами у тебя; фарсистские корабли стали караванами в твоей торговле, а ты сделался богатым и славным среди морей; от вопля кормчих твоих содрогнутся государства и в сетовании своем поднимут плачевную песнь о себе. Аминь!»
