Александр Волков - Чудесный шар
– Кульер с Питеру приiхав, ваше благородие, – ввалился в комнату Кулибаба. – Пакет привез, срочный та ще й сэкрэтный…
Майор, покачиваясь, встал.
– Подожди, Сэмэн, переоденусь, – заплетающимся языком сказал он.
…Трофим Агеич медленно водил пальцем по строкам (в грамоте он не был силен):
«…с получением сего немедленно освободить князя Приклонского Василия Васильевича…»
Майор изумленно свистнул.
– Слышишь, Сэмэн: немедленно!
Комендант и тюремщик растерянно смотрели друг на друга.
– А мы-то его, ваше благородие…
– Д-да! – Рукавицын в волнении опустился на стул и начал искать трубку, висевшую у бока. – Да где же она, проклятая?
Майор беспомощно уставился на тюремщика.
– Та вона же на вас, ваше благородие!..
– А черт его знал, – забыв о трубке, рассердился Трофим Агеич. – Черт его знал, Сэмэн…
Майор с отчаянием ударил себя по лысине.
Князь Василий Васильевич Приклонский, боярин древнего рода, страдал чудовищной спесью. Ни одному человеку в жизни не уступил ни в чем Василий Васильевич. Самому Бирону на острое словцо князь ответил такой дерзостью, что его в тот же день арестовали. По приказу временщика Приклонского посадили в Ново-Ладожскую тюрьму и забыли о нем надолго.
Просидеть в тюрьме шестнадцать лет было нелегко. Комендантом уже лет восемь был Рукавицын. Трофим Агеич считал себя человеком не злым. Единственным наказанием у него служило отправление связанного арестанта в подвал, где его морили голодом два-три дня. Но после такого «легкого» наказания людей из подвала тюремщики вытаскивали полуживыми.
Рукавицын установил режим, при котором заключенные медленно погибали от голода в тесных каменных мешках, душных летом, холодных зимой и всегда сырых и смрадных.
Силы Приклонского падали, и старик был недалек от смерти. Но случилось так, что в Тайной канцелярии вздумали пересмотреть список узников Ново-Ладожской тюрьмы, и тут неожиданно обнаружилось, что князь Приклонский сидит в ней по приказу Бирона, который давным-давно лишился власти. Так к старику пришло желанное освобождение.
Приклонский лежал в спальне Рукавицына, одетый в его рубашку, рукава которой доставали ему только до локтей. Он был умыт, причесан, вид имел торжественный и важный. На столике у кровати стояла чашка с куриным бульоном и пузатенький графинчик с ореховой настойкой.
Рукавицын в полной форме, с орденами и медалями, робко жался у порога.
– Войдите в положение, ваше сиятельство, – просительно говорил он. – Ведь я по уставу действовал… Я… ей-богу… если в чем когда и досадил… не по злому же умыслу…
Князь смотрел сурово.
– Я у тебя кошку просил. Меня крысы одолели. Ведь я Евангелием, – голос князя сорвался на рыдание, – святым Евангелием крыс бил!..
– Устав запрещал… Ей-богу, устав, ваше сиятельство…
– Иди, я отдыхать буду, – повелительно сказал князь.
Держась за скобку двери, майор прошептал:
– Не оставьте своей милостью, ваше сиятельство…
– Не оставлю! Самой царице расскажу, как обращаешься со знатными особами!
Рукавицын пошатнулся, как от удара, и схватился за дверь. Он с трудом перешагнул через порог.
– Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его! Кабы раньше знать… я бы ему… обед со своего стола… наливочки бы…
Майор заскучал.
«Как же это? – недоумевал он, запершись в кабинете. – Выходит, закон не для всех одинаков?..»
Антонина Григорьевна напрасно готовила мужу любимые блюда, безуспешно соблазняла наливками. Рукавицын равнодушно съедал свою порцию, без удовольствия выпивал настойку и снова шагал по кабинету. Он и ночью не знал покоя – его мучили кошмары.
Майорша решила, что мужа сглазили: подкладывала ему под подушку наговорные хлеб-соль, спрыскивала с уголька – ничего не помогало. Антонина Григорьевна пошла за советом к попадье.
Поповский домик был тесен для многочисленного семейства отца Ивана Крестовоздвиженского. У попа было девять дочерей; самой младшей исполнилось семнадцать лет. Поп Иван был сумасброд. Единственно из желания досадить жене он надавал дочерям многосложные и неудобопроизносимые имена: поповны звались Еликонида, Перепетуя, Феликитата, Голиндуха… Только младшую дочь попадья сумела окрестить тайком от мужа и назвала Зоей; одна только Зоя и была любимицей матери.
Когда огромная, грузная матушка Стефанида отправлялась с низенькими и щуплыми дочками в церковь, она напоминала наседку с цыплятами.
Встретив гостью, попадья прикрикнула для страху на дочерей, сидевших над рукодельями, и повела Антонину Григорьевну в соседнюю комнату. Склонив голову набок, попадья внимательно выслушала жалобы майорши.
– Знаешь, мать моя, – решила попадья Стефанида, – майор у тебя того… – И она покрутила пальцами у лба.
Антонина Григорьевна обиделась.
– Если твой поп от Библии с ума спятил, так ты и везде полоумных видишь!..
Расстались врагами. Впрочем, ссоры их были недолги. Через день-два комендантша и попадья встретились как ни в чем не бывало.
Глава третья
Арест Ракитина
Летом 1755 года на пограничном с Польшей Злынском форпосте задержали подозрительного человека, назвавшегося Иваном Васильевым. Васильева доставили в Киев, допросили «с пристрастием», и там, не выдержав пыток, он признался, что подлинное его имя Иван Зубарев. Авантюрист перешел границу с намерением приступить к осуществлению своего дерзкого замысла – вернуть на престол свергнутого Ивана Антоновича.
По признанию Зубарева, в бытность свою в Пруссии он виделся с бывшим адъютантом Миниха[51] полковником Манштейном. Фельдмаршала Миниха отправили в ссылку, но Манштейн сумел избежать этой участи и переметнулся на службу к прусскому королю.
Манштейн, по словам Зубарева, дал ему важнейшее политическое поручение – проникнуть в Холмогоры и тайно вывезти оттуда за границу низверженного императора Ивана Антоновича. Пруссаки будто бы обещали прислать для этой цели корабль.
Если бы это смелое предприятие удалось, в России начались бы волнения и смуты, Елизавета даже могла бы лишиться престола. Все это было на руку прусскому королю Фридриху: он готовился вот-вот развязать войну с Россией.
Зубарев заявил, что ему дали тысячу червонцев на дорожные расходы и на подкуп людей в Холмогорах. Впрочем, при задержании денег у Зубарева не оказалось. Он объяснил, что его обобрали приятели-контрабандисты, с которыми он тайно перешел границу.
Были ли у него эти деньги? Было ли вообще поручение прусского короля? История не дает точного ответа на этот вопрос. А предшествующие действия Зубарева заставляют подозревать, что это был человек с расстроенным воображением, безудержный фантазер.
В самом деле, его наивная попытка продать правительству несуществующий серебряный рудник, его вымысел о секретной встрече с Петром Федоровичем говорят о нем как о человеке, поддающемся первому порыву и не осознающем, к каким последствиям приведут его поступки.
Во всяком случае, власти придали делу Зубарева чрезвычайную важность. Они знали, как болезненно боится императрица заговоров, а тут представился прекрасный случай выказать свое усердие.
В середине зимы государственного преступника Зубарева препроводили в Петербург. Здесь его содержали в чрезвычайной строгости, допросы шли каждый день. Зубарев сознался, что в бытность за границей не один раз посещал Ветку[52] и там убеждал населяющих ее старообрядцев крепко стоять за Ивана Антоновича. Если Иван сядет на престол, говорил Зубарев, то возвратит старообрядцам полную свободу веры.
– А когда меня игумены раскольничьих монастырей спрашивали: «Как-де вы посадите Ивана Антоновича на царство?» – показывал обвиняемый, – то я им на таковое отвечал: «А так вот и посадим, как государыня села…»
– Ого! – переглядывались чиновники. – Это мы крупную птицу изловили.
Скрипели перья, писцы склонялись над листами бумаги, записывая слово в слово «расспросные речи» подсудимого. А полицейские ярыжки колесили по стране, забирая людей, которых оговаривал Зубарев.
«Дело» росло, ширилось.
17 января 1756 года Зубареву учинили допрос в Тайной канцелярии в присутствии самого ее грозного начальника генерал-аншефа Александра Иваныча Шувалова. Зубарев под пыткой подтверждал свои показания, называя все новые и новые фамилии, удержавшиеся в его цепкой памяти…
– Спрячься здесь, Пустозвон! Огурцов – за угол. А мы с Жуком отрежем ему обратный путь.
Ахлестов, фискал Тайной канцелярии, оглядел позицию, выбранную для засады. Сыщики расположились на углу 5-й линии Васильевского острова, около недостроенного дома.
У низкорослого Ерофея Кузьмича Ахлестова одна нога была на вершок короче другой. На худощавом горбоносом лице его блестели маленькие бегающие глазки. Когда сыщик шел в широком темном плаще, припрыгивая на короткой ноге и размахивая руками, он походил на летучую мышь.
