Борис Федоров - Царь Иоанн Грозный
— Как мы, твои богомольцы, около тебя, государь! — сказал Левкий Иоанну.
— Так, государь-братец, — подтвердил Юрий Васильевич.
— Он и построен в память взятия Казани, — сказал царь, — где со мной были храбрые... — Тут он остановился.
— Вольно тебе было, государь, — подхватил Грязной, — не взять меня под Казань; я дело бы справил не хуже, чебурахнул бы хоть какого великана.
— Как Курбский татарина Янчуру? — спросил Репнин.
— Не о поганых речь, — сказал Грязной.
— Тебе ли так говорить? — заметил князь Александр Горбатый. — Вспомни, что Курбский — оберегатель святорусской нашей земли.
— Да, — сказал, вслушавшись, Грязной, — медведь медовые улья стережёт, только уцелеет ли мёд?
— Этого медведя давно бы пора в зверинец, — сказал небрежно Фёдор Басманов.
— В Ливонии побрал несметные корысти! — проворчал Алексей Басманов.
— Неправда, одна корысть его — слава, — возразил с твёрдостью Репнин.
— Смотри, пожалуй, лисица по волке порука, что овечек берег! — воскликнул Фёдор.
— Не юродствуй, Басманов, — сказал князь Горбатый.
— Не думаешь ли, что я Никола Псковский? — гордо спросил царский любимец.
— Тот юродствует для спасения, а ты для кубка...
— Князь Горбатый! — вскричал Иоанн. — Кому говоришь ты и в чьём присутствии?
— Государь! Он младший в царедворцах, а я старый боярин думы твоей, потомок князей суздальских.
— Князь Горбатый, я тебя выпрямлю! — гневно сказал царь.
— Все адашевцы, как борзые, заходили на цепях, — шепнул Вассиан Скуратову.
— Я знаю, — сказал громко Иоанн, — что здесь ещё много единомышленников Адашевых и Курбского. Дорого мне стоят сберегатели земли русской!
— Что долго думать, государь? — сказал Грязной. — Произведи Курбского из попов в дьяконы, зашли его куда-нибудь, хоть в вельянские воеводы или степи басурманские, сыщется разорённый городишко, пусть там себе воеводствует ярославский князишка.
— Умён ты, шут Грязной, — сказал Иоанн, — за это велю провезти тебя по городу на быке с золочёными рогами.
— Завеличается он, государь, — сказал Левкий, наливая чашу мёду.
— А тебе завидно? — спросил Грязной.
— Что завидовать, — сказал Левкий, допивая кубок, — смотря на лес, сам не вырастешь. Поздравляю с почестью!
— Пить так пить, — говорил Грязной, потягивая вино из воронка и передавая другим сидящим, — весёлая беседа на радости — пир! Только мёду мало... А чтоб на всех достало, хорошо бы ливонскую бочку выкатить.
— Потешьте шута, — сказал Иоанн.
И чашники вкатили серебряную бочку.
— Не испугаете, — закричал Грязной, заглянув в пустую бочку, — завтра же вытрезвлюсь.
— Когда вытрезвишься, поезжай со мной на охоту.
— Эх, государь, мне уже чистое-то поле наскучило; бывало скачешь на коне, посвистываешь: добрый мой конь, бурочка, косматочка, троелеточка! А земля так и бежит под тобой! Бывало, государь, завидишь, птица летит, пустишь стрелу — взвыла, да пошла калёная, уходила стрела орла на лету; а зайца ли травить...
— Полно, заяц, — сказал Малюта Скуратов, — ты и в поле ничего не наезжал, не следил зверя бегущего, не видел птицы перелётной.
— Видал соколов почище тебя.
— Молчи ты заяц, Грязной, — сказал Иоанн.
— Заяц не укусит, государь, ни одной собаки, — отвечал Грязной, — а я закусаю не одного Скуратова!
— За это я велю тебя запоить мёдом насмерть.
— Смерти не боюсь, государь, а боюсь твоей царской опалы, в мёду же медовая смерть!
Иоанн усмехнулся, посмотрел на Грязнова и на большую серебряную бочку, как будто измерял её глазами, нельзя ли со временем исполнить его желание.
Кубки не переставали ходить вокруг стола; разговор коснулся службы боярских детей.
— Государь, — сказал громко Малюта Скуратов, — пусть боярам служат дети боярские на земщине, а ты, опричь того, учреди для себя царскую стражу.
— Оберегать твоё дражайшее здравие! — прибавил Левкий.
— Да из кого же выбрать, — спросил Грязной, — небось из черноризцев?
— А разве благочестивому царю неприлично окружить себя ангельскими чинами? Так, государь, в телохранителях твоих должен быть и ангельский чин.
— Нет, Левкий, прока в постниках мало, — сказал Грязной.
— Надёжнее будет, — сказал Фёдор Басманов, — когда царь выберет удальца к удальцу, чтоб было на кого понадеяться, а за царя постоять!
— Я соглашу тебя с Левкием, — сказал Иоанн, — выберу удалых и облеку их в ангельский чин.
— Хорошо, государь-братец, — сказал князь Юрий Васильевич.
— Пусть никому не служат, опричь тебя, — сказал Левкий, — и назови их опричниками, а сам будь нашим игуменом; воздержания, государь, от тебя не требуем, довольно твоего благочестия, ты благочестив и милостив; таков, как прётся песня про князя Ивана Даниловича. Левкий, постукивая кубком, запел:
А как было то в Москве белокаменной.
При князе Иване Даниловиче,
Зачинался тогда Успенский собор,
На зачине был сам батюшка, великий князь,
Видит много он бедных по улицам;
Стало жаль ему нищей братии,
Государь наш князь в руки посох взял,
Государь наш князь калиту подвязал,
Наменял он корабленичков
На копеечки серебряные,
Наделяет бедных и страждущих.
С той поры его Калитой прозвали,
И Бог взял Калиту на небес высоту.
Левкий, окончив песню и сняв клобук, поклонился.
— Ну, что ты распелся, — сказал Иоанн, — попросил бы лучше Басманова.
— На твоё рождение, государь, я потешу тебя песнею, — сказал Фёдор Басманов и запел:
Высота ль, высота поднебесная.
Глубина ль, глубина океан-море,
Широко раздолье по всей земле;
Что ж земля всколебалася,
Сине море всколыхалося?
Всколебалася земля русская,
Всколыхалось море синее,
Для рожденья светлокняжева,
Государя Ивана Васильевича,
Рыбы нырнули в реки, глубину...
— А вы кричите, — сказал Басманов весёлым гостям, — рыбы, рыбы, рыбы.
Птицы полетели высоко, в небеса...
И все с громким хохотом повторили «птицы, птицы, птицы», махая руками.
Туры да олени за горы ушли...
И бояре, закричав «туры да олени», побежали вслед за Басмановым, спотыкаясь, кругом стола. Смех раздавался в палате.
Басманов продолжал:
Князь наш растёт не по дням, по часам,
Он говорит своей матушке:
«Не пеленай меня, матушка,
В пелену, пояс шёлковый.
Пеленай, государыня,
В крепки латы булатные,
Дай на голову шлем золотой,
Тяжку палицу, свинцовую,
Я возьму царство казанское,
Завоюю астраханское.
Завладею сибирским я,
Три короны к тебе принесу!»
— Склад лучше песни, — сказал Афанасий Вяземский.
— Поцелуй Фёдора, — сказал Алексей Басманов Иоанну, — как я целую его. Он поёт, как красная девица.
— У меня голова кружится, государь, а то я лучше бы спел, — сказал изнеженный любимец.
— Голова кружится — ляг отдохнуть, — сказал Иоанн, держа его за руку.
Басманов улыбнулся и склонился головою на плечо Иоанна.
Между тем шут Грязной хвалился, что скоро будет воеводой.
— Горе-воевода! — сказал Мстиславский.
— Не хвались воеводством, а хвались дородством, — сказал Малюта Скуратов.
— Мстиславский толст, а я не прост, — говорил Грязной, — величается он воевода большого полка, а я воевода большого ковша, так посмотрим, кто одолеет?
— На чём же бой, на копьях, что ли? — спросил царевич Симеон Бекбулатович.
— На чарках, и кто отстанет, тот полезай сквозь ухо иглы.
Иоанн смеялся, а Малюта Скуратов, взяв с серебряного блюда чрезвычайной величины дыню, покатил её к Грязному, закричав: «Ешь за то, что весело шутишь».
— Экая невидаль! — сказал Грязной, притворяясь обиженным, — другое дело, если б подвинул стопу мёду и сказал: «Пей за то, что весело шутишь».
Иоанн велел крайнему подать золотой кувшин с вишнёвым мёдом, сам налил серебряную стопу и вдруг опрокинул на Грязнова.
— Пей за то, что весело шутишь!
— Вот как, братец-государь, — сказал, простодушно засмеявшись, Юрий Васильевич.
Раздавался шумный хохот, алый мёд лился ручьями с головы Грязнова на парчовую скатерть.
