Ивлин Во - Елена
— Per Christum Dominum nostrum [31], — закончил он.
— Amen! — пропел хор придворных.
Потом он прочитал отрывок из Послания св. Павла, вкратце пояснил его смысл и в полной тишине, которую нарушало лишь звяканье кадила, прошествовал, склонив голову и молитвенно сложив руки, к своему месту, после чего сразу же покинул зал через маленькую дверь позади трона. Фавста выскользнула через ту же дверь вместе с ним. Елена едва успела заметить, как они исчезли.
— Куда это он? — спросила она Констанцию.
— В свои покои.
— Мне нужно много чего ему сказать.
— Ну, не думаю, чтобы мы сегодня еще его увидели. Великолепная была проповедь, правда? Он теперь почти каждый день такую произносит. Просто наслаждение слушать.
В личных покоях императора не было окон — они располагались в самом центре дворца, отделенные от других помещений массивными стенами. В кабинете, освещенном несколькими лампами, Константин и Фавста экзаменовали двух новых колдуний, которых Никагор недавно прислал из Египта с рекомендательным письмом. Одна из них была старуха, другая — молодая девушка, обе чернокожие. Девушка находилась в трансе и стояла на столе неподвижно, словно статуя, закатив глаза и что-то нечленораздельно бормоча.
Фавста уже раньше видела их представление и поэтому выступала в качестве комментатора.
— Она совершенно ничего не чувствует. Можно воткнуть в нее булавку. Попробуй.
Константин ткнул девушку булавкой. Та, как будто не заметив этого, продолжала что-то бормотать.
— Занятно, — согласился Константин и снова ткнул ее булавкой.
— В обычной жизни она не знает никакого языка, кроме своего родного. А в трансе говорит по-латыни, по-еврейски и по-гречески.
— А почему она сейчас не на них говорит? — капризно спросил император. — Я не могу понять ни слова.
— Сделай так, чтобы она говорила, — сказала Фавста старухе. Та взяла девушку за нос и слегка покачала ее голову из стороны в сторону.
— Наверное, ждет подарка, — сказал Константин. — Все они такие.
— Ей уже заплачено.
— Ну, тогда прогони ее, если она больше ничего не умеет. Колоть людей булавками я могу всегда, когда мне заблагорассудится. И они к тому же еще дергаются, это куда интереснее.
Внезапно девушка встрепенулась и громко произнесла по-латыни:
— Священный император в большой опасности.
— Ну да, — устало сказал Константин. — Знаю. Прекрасно знаю. Все они так говорят. И кто это на сей раз?
— Кис-крип-крис-кип-крип, — забормотала колдунья и бессильно опустилась на стол.
— Как ты ее будишь? — спросил Константин старуху.
— Киприс-кипис-крип-сип...
— Разбуди ее, — приказала Фавста.
Старая колдунья нагнулась над девушкой и сильно дунула ей в ухо. Зрачки ее вернулись на место, веки опустились, и она начала похрапывать. Старуха дунула ей в другое ухо. Девушка села, потом встала со стола и распростерлась на полу перед императором.
— Уведи ее, — сказала Фавста. Обе негритянки вперевалку вышли.
— Эта не так хороша, как тот ясновидец, что был у нас в Никомедии, — сказал Константин.
— Но ведь он оказался обманщиком.
— А эта — не обманщица?
— А как ты думаешь?
— Ну, подержи ее пока. Заходи к ней время от времени. И сообщи мне, если будет что-нибудь интересное.
— Мне кажется, она хотела сказать «Крисп».
— Так почему она прямо не сказала? По-моему, мне теперь уже никто ничего толком не говорит.
Фавста отправилась к себе в баню, самую роскошную на свете, с чувством разочарования. Лежа в ароматном пару, она стала повторять про себя: «Гомоусия, гомоусия...» Это магическое слово часто приносило ей успокоение. Но не в этот день.
— А, прекрасно. Значит, и Лициниан тоже, — сказал Константин со вздохом. — Кто-нибудь еще?
— Еще Констанция, — ответила Фавста, глядя на него своим холодным рыбьим взглядом. — И Константин. И Далмации Аннибабиан, Далмации Цезарь, Далмации Царь. И Констанций Флавий, Басилина, Анастасия, Вассиан, Евтропия. И Непоциан — Флавий Популий Непоциан.
— И все они в это замешаны? Да Флавия Популия Непоциана только вчера крестили. Я сам выбирал ему имена.
— Лучше отправь их всех вместе в Полу. В конечном счете так будет спокойнее.
— Спокойнее? — недовольно сказал Константин. — Я не видел покоя с тех пор, как приехал в Рим. Ты слишком многого от меня хочешь. Кроме того, мне надо готовить проповедь о духовном возрождении. Все ее с нетерпением ждут. Сегодня я уже достаточно поработал. Криспа и Лициниана отправляем, остальные пусть ждут.
Он нацарапал свое имя под приказом, нахлобучил парик и шаркая отправился в свою молельню.
В придворном бюллетене было кратко сказано, что Крисп и Лициниан командированы за границу с особым поручением. Что это означает, знали все. На Палатинском холме никто на эту тему даже не заикался, но в городе за стенами дворца не один патриций ломал себе голову над кубком вина: «Почему Лициниан? И кто следующий?»
На улицах распевали куплет:
Герою не взойти на трон,
Пока на нем сидит Нерон.
Однако большого любопытства происшедшее не вызвало. Римляне уже давно привыкли к тому, что на троне один за другим появляются угрюмые и решительные выходцы из балканских царских родов, которые тут же начинают истреблять всех, кто их окружает, и вскоре гибнут сами. К счастью, юбилейные торжества уже близились к концу. Вскоре двор должен был собраться и покинуть Священный город, предоставив ему заниматься собственными делами.
Но на Палатине невысказанный вопрос «Кто следующий?» таился в каждом сердце — он вызывал куда более живой интерес, чем «Почему Лициниан?». Однако день шел за днем, и придворные, тревожно озираясь вокруг, убеждались, что все пока на месте. По-видимому, это было чисто семейное дело.
Константин не появлялся. Говорили, что на него опять «нашло». Проповеди прекратились.
Доступ к нему имела лишь Фавста, и чиновники даже самого высшего ранга вынуждены были действовать только через нее. Они передавали ей бумаги, а она время от времени возвращала их подписанными. Одна она знала, в каком состоянии император.
На ее памяти такое с ним случалось уже много раз, и всегда в конце концов как-то обходилось. Правда, в такой черной меланхолии он еще никогда не был. Началось это внезапно. В первые дни после отъезда Криспа он был необычно любезен, а проповеди его звучали особо возвышенно. Потом, без всякого предупреждения, он отменил все назначенные встречи и уединился у себя. Часами лежал он в одной ночной рубашке, при слабом свете лампы, без парика, ненарумяненный, и то принимался плакать, то впадал в мрачное оцепенение. Фавста постоянно находилась при нем — в такие моменты нельзя было допустить, чтобы у него слишком разыгрывалась фантазия.
Через три дня, когда корабль, везший заключенных, уже стоял в порту Полы, Константин приказал его вернуть. Он сказал, что хочет поговорить с Криспом. Снова и снова он спрашивал о нем, пока Фавсте не пришлось сообщить ему о смерти сына. Отчего он умер? Фавста на ходу сочинила историю о вспышке чумы на побережье Далмации: Крисп настоял на том, чтобы сойти на берег, через двенадцать часов умер и был сразу же кремирован из страха перед заразой.
Константин впал в пароксизм горя, а потом потребовал еще подробностей. Какие были симптомы болезни? Какие средства лечения пытались применить? Как звали врачей и насколько они были компетентны? Не было ли оснований подозревать, что здесь что-то нечисто?
Фавста отвечала, что ведь Крисп стал не единственной жертвой. Умер и его маленький двоюродный брат Лициниан, а также несколько их приближенных. Болезнь была очень заразная.
Это, казалось, на некоторое время утешило Константина. Он лежал неподвижно и бормотал: «Опухоли в паху... Черная рвота... Кома... Гниение...» Потом он сказал:
— Я хотел, чтобы они умерли совсем не так. Я отдал совершенно другой, вполне ясный приказ, как их убить.
— Это не убийство. Это казнь изменников. Так было надо.
— Ничуть не надо, — недовольно сказал Константин. — Я хотел бы, очень хотел бы, чтобы этого не случилось.
— Но пришлось выбирать — или его жизнь, или твоя.
— Ну и какая разница?
На этот вопрос нелегко было ответить. Константин повторил:
— Скажи мне, какая разница? Почему так уж необходимо, чтобы жил я, а не кто-то другой?
— Ты император.
— Твой отец тоже был император. Это не спасло ему жизнь. Я убил его. Впрочем, он был большой мерзавец.
Личные качества императора Максимиана оказались увлекательной темой. Константин говорил долго, Фавста кротко соглашалась. Потом он снова замолчал — на всю ночь и на весь следующий день, а когда заговорил, то опять о том же:
— Все постоянно мне говорят, что я должен жить. Наверное, так оно и есть, — по крайней мере, тут все, по-видимому, единодушны. Но я никак не могу понять почему.
Понемногу его меланхолическое настроение прошло, и в конце концов он спросил:
