Сергей Жигалов - Дар над бездной отчаяния
– А как ты догадался? – отец Василий покаянно нагнул голову. – И я с ними лошадей крал.
Стихла, будто остекленела, толпа. Так бывает в природе перед грозой. Ни одни листочек не шелохнётся, ни одна букашка не завозится в томительном ожидании. Таращили глаза на отца Василия, будто у того на голове выросли рога.
– Крёстный, что ты на себя наговариваешь? – Гриша придвинулся к нему, замер.
– Бесов из меня изгонял, мучил, а сам, – диким голосом взревел Шура. – Сатана в рясе!
Он кинулся на отца Василия, сбил его с ног. Вырвал у ближнего к нему мужика из рук кол. Ударил священника, размахнулся ещё и вдруг закричал. Уронил суковатую, в руку толщиной, палку.
«Кто там? Чего?», – напирали задние. «Батюшку ударил, рука сразу и отсохла» – «Ну?» – «Дуги гну, не лезь!»
– «Это Журавлёнок Припадочного за руку зубами цапнул». – «Ну-у-у!»
– Зверок! Наскрозь палец отгрыз! Порешу! С попом вместе порешу! – Шура скрипел зубами, размахивал колом.
В этот момент из толпы вырвалась старая Орешиха, растрёпанная, дикая. Тигрицей кинулась на Пегую Бороду, вцепилась ему в волосы. Тот с маху отвесил ей такого леща, что Орешиха перепрокинулась кверху лаптями, но тут же вскочила, одёрнула подол, заголосила на весь белый свет:
– Бусари окаянные, чо вылупились? Батюшку кинули на растерзание нехристям. Нарошно он сам себя оговорил, нарошно. Вас, оглоедов, чтоб от гре ха отвесть!.. А вы терзаете!
Среди мужичьих голов и бород будто ветер свежий пронесся: «Ведь и правда, знаем, бессеребренник он, всю жизнь в одной рясе». – «Из его конокрад, как из бабушки кулачник». – «А Пегий-то это откель?» – «Рядчик из Самары…». – «Борзый».
– Всё одно башку скручу. Обрубок! – Шура потянулся к Грише.
– Кто убогого тронет, прокляну весь род, до седьмого Колена… – С окровавленным лицом, сверкавшим, будто огненный меч, крестом, отец Василий показался великим и грозным.
– Изыди, нечистый дух, изыди! – Он троекратно перекрестил ярившегося Шуру. Тот вдруг, заламываясь навзничь, повалился наземь, брызгая пеной, залаял. Народ, крестясь и пятясь, расступился. Шура вдруг вскочил, на четвереньках заметался в ногах.
– Горю, кишки горят. Воды-ы! – Изо рта его вместе с криками стали вырываться клубы чёрного дыма. Толпа в ужасе отхлынула. Бабы закрывали ладонями лицо.
Мужики таращились, крестились.
Отец Василий побелевшими губами читал над ним молитву. Шура, беснуясь, опрокинул ведро с сусликом. Зверёк кинулся бежать. В этот раз никто его не ловил. Бесноватый засунул в ведро голову и вдруг разом стих. И мужики, и связанные верёвкой конокрады глядели во все глаза, как Шура, мотая головой, сбросил ведро, притихший, поводил глазами, видно, не понимая, где он… Отец Василий опустился перед ним на колени и поцеловал братским поцелуем в темя.
Конокрадов посадили в холодную, выставили сторожей. Старосту отправили в Бариновку за урядником. Мужики разбредались по домам, утупив глаза в землю. Отец Василий сам, впрягшись в тележку, повёз Григория домой.
– Больно? – спросил тот, кивая на его запёкшуюся на скуле ссадину. – Уряднику надо пожаловаться на этого пегого. Бил тебя прилюдно.
– Ладно, заживёт, – махнул рукой отец Василий. – Его, милостивца, на кресте распинали и то он простил.
– А зверь-то опять в нору спрятался, – сказал Гриша.
– Ты про цыгана?
– Про зверя я, крёстный, про зверя, что в сердце у нас прячется.
7С оказией покатил отец Василий в Самару. Взял с собой написанную крестником иконку Спаса Нерукотворного. Дорогой умилялся, глядя, как летит над степью, серебрится на головках татарника богородицына пряжа.[11] Представлял, как удивится архиепископ Иннокентий, когда увидит гришину икону. В епархии чуть не бегом пересёк и по осени еще зелёный дворик. Долго ждал в прихожей, прежде чем взойти по выскобленным жёлтым ступеням в кабинет архиепископа.
– Чудишь всё, недостойно сану, – крещенским холодом обдал вдруг владыка. Поднялся из-за стола, потряс седой львиной гривой.
– Прости, владыка, грешен. – Отец Василий, намеревавшийся подойти под благословение, остановился у двери. Возвёл на архиерея бесхитростные голубые глаза, блестевшие радостью осенней степи. – Не чую, откель борей подул?
– Не чует кошка, чьё мясо съела, – хмуровато усмехнулся владыка. – Похвалился бы, как тебя на одной верёвке с конокрадами по селу водили.
– Было дело, владыка, – залился румянцем отец Василий. – Грешен. Жалко сделалось. Ведь они тоже люди.
– Ты петли не петляй, как заяц. Неужто в самом деле с конокрадами знался? – до сей минуты не веривший в донос, архиепископ в душе растерялся, но ликом огрознел. – Не юли, сознавайся, как дело было. Жертвовали тебе разбойники на церковь?
– Грешен, владыка, – опалённый гневом его преосвященства, вконец смутился отец Василий. – Нет, не жертвовали. А коли пожертвовали, то принял бы.
– Знал бы, что от воров, и принял бы?
– Принял бы.
– Вот те голос, – изумился архиерей. – Как у тебя язык повернулся сказать мне эдакое?
– А кто я такой, владыка, чтобы их лепту отвергать. Судья им разве?
– Какой ты огромадный спорщик, мне давно известно.
А скажи-ка лучше, с какой такой стати тебя вместе с конокрадами били?
– Мужики хотели цыганам веретёна в уши закручивать, ну я по скудоумию и согрешил. Грешен…
– «Грешен, грешен, грешен»… – передразнил архиерей. – Долдонишь, как дятел. Я ему про коней, он мне – про веретёна. Лишу прихода, иное запоёшь!
Под такой молнией владыческого гнева иные служители на колени падали, слёзы точили, а селезневский попик лишь помаргивал и, показалось архиепископу Иннокентию, усмехался исподтишка.
После рассказа отца Василия, как было дело, архиерей раздосадовался на себя за горячность и оттого скорёхонько переменил тон. Оглядел его новую рясу, улыбнулся.
– Ну, не стала обнова плетнём меж тобой и прихожанами?
– Памятлив ты, владыка, – поклонился поясно отец Василий. – Не солгу, по дворам ходить в старенькую облачаюсь. Низок подновил…
– Экий ты строптивец, – усмехнулся в бороду архиерей. – Мог бы и смолчать.
– Прости, владыка, по скудоумию.
– Ты про крестника рёк, будто зубами иконы пишет…
– Привёз я справленную им иконку.
– Ну так показывай.
Долго рассматривал икону с ликом Христа архиерей, то на вытянутых перед собой руках, то вплотную к лицу приближал, щурился. Потом поцеловал, поставил на шкафчик.
– Неужто зубами написана? Аж не верит ся. Надо сказать, простоват лик-то Иисусов вы шел у него. – Владыка пожевал сухими губа ми. – Плотник Назаретский на нас глядит с иконы, а не Спаситель мира. Плотского много в Нём, и взор человечий, не горний. Учиться твоему крестнику надобно. Дар Божий есть. Ты оставь на время мне иконку, покажу тут. Он читать-писать у тебя умеет?
– Искусен, владыка. Здесь, в Самаре, в гимназии заочно учится. Памятью несказанно цепок. «Новый Завет» наизусть читает. «Евгения Онегина» всего выучил.
Служка принёс чай. Владыка поглядывал на иконку, доливал в чашки и вроде как нудился разговором.
Заметив это, отец Василий засобирался.
– Постой, – владыка отёр рукавом лоб. – Седьмую чашку пью. Век со мной такого не случалось. Гляжу на икону и жажда мучит…
– Вот и со мной такая картина. – И отец Василий рассказал о гришаткином сне-видении. Владыка поражённо качал львиной гривой, крестился. – Чудны дела Твои, Господи. За девятнадцать веков мы, маловеры, не утолили духовной жажды Спасителя… Труды и слёзы убогого отрока Ему угодны… Григорием, говоришь, наречён? И совсем ни рук, ни ног нету?
– Совсем, владыка. У ног одни начатки от бедер чуть более четверти, а рук совсем лишён. За чьи грехи Господь наказал, никому неведомо.
– Иисус как отвечал на вопрос, кто виноват, что человек родился слепым? – Владыка отставил чашку, просветлел ликом. – Сказал, не согрешили ни он, ни родители его, но это для того, чтобы на нём явились дела Божии. Вот и являются, – снова повёл глазами на иконку. – Великие милости истекают попущением Господним из дарованных Им скорбей.
– И твоя милость, владыка, – светло улыбнулся отец Василий. – Опалил гневом, теперь чаем потчуешь.
– Какой раз ты меня, отец Василий, во гнев напрасный вводишь? Сознайся, на испытку брал, когда долдонил: грешен, грешен, а?
– А разве я, владыка, не грешен? Когда канон Ангелу Хранителю читают, помнишь: «…Которыми очима, Ангеле Христов, воззреши на мя, оплеташися зле во гнусных делех?..» – думаю, про меня, окаянного, сказано.
– Ты вот что, раб Божий, лукавый, – по-доброму усмехнулся архиерей. – Окормляй его не устанно. Сатана с пути истинного ох как сбивать будет. Бди.
Распрощались дружески.
Отец Василий вышел на улицу. Взлетевшее в зенит сентябрьское солнце пекло. Снял с головы скуфеечку, ветерком овеяло напотевшую голову. Шёл, держась под тенью деревьев. На углу его догнал запалившийся служка.
