Юрий Вяземский - Великий Любовник. Юность Понтия Пилата. Трудный вторник. Роман-свасория
Женщин разместили в Юлином, в женском триклинии. А в мужском — на половине Тиберия! — возлегли — заметь: на сигме и бок о бок! — восемь мужчин и среди них Юлия. Юлия — в центре. По правую руку от нее — Феникс. По левую — Юл Антоний. Я, признаться, впервые видел, чтобы стольких мужчин за столом возглавляла одна женщина.
Я лежал с краю и внимательно наблюдал за дочерью Августа.
Юлия, как я сразу заметил, изменилась. В ней теперь не было прежней царственной величавости и умной, чуть прищуренной насмешливости. Движения стали какими-то резкими и будто скомканными. Лицо же словно застыло, и в этой застылости никаких чувств не проглядывало: ни интереса к тому, что происходит, ни даже задумчивости. И это стылое лицо она сначала повернула к Юлу Антонию и неотрывно на него смотрела, эдак с четверть часа, не переводя взгляда даже на тех, кто к ней обращался и кому она отвечала, и не глядя на те кушанья, которые она брала со стола и отправляла себе в рот. А потом точно так же принялась разглядывать Феникса, повернув в его сторону свое лицо-маску.
Представляешь себе? Порывистые, дерганые, иногда настолько неточные движения, что пальцы ее промахивались мимо блюда, рука задевала сосуды с вином и один раз даже опрокинула Фениксову чашу, — а взгляд остановившийся и неживой, как у некоторых статуй в храме Изиды.
Юл тоже на себя не был похож: какой-то непривычно расслабленный, умиротворенный, очень красивый; без обычных двух своих блуждающих улыбок; взгляд — светло-карий, без желтизны, по-взрослому умный и детски-приветливый, чуть ли не ласковый; даже морщина между бровей разгладилась и исчезла.
Феникс же возлежал мрачный, нахохлившийся и какой-то… тщедушный.
Ни Юл, ни Феникс рта не открыли — то есть рты свои раскрывали только для того, чтобы есть или пить. А разговаривали за столом большей частью Сципион и Криспин: первый занудствовал, второй балагурил, и оба смешили собравшихся, но не Юлию, не Юла и не Феникса.
Когда к холодным закускам стали прибавлять горячие, в лице Юлии вспыхнуло вдруг оживление. Именно — вспыхнуло что-то в глазах, и эти ожившие вдруг зеленые глаза принялись внимательно и с любопытством разглядывать того, кто в это время говорил за столом. И живо, чуть ли не весело перескакивали с одного говорящего на другого.
Когда же перед тем, как подать основные блюда, слуги стали убирать недоеденные закуски, Юлия вдруг рассмеялась и радостно произнесла:
«Меня муж бросил. А вы устроили из этого праздник».
Все несколько опешили. И в том числе потому, что об отъезде Тиберия до этого ни словом не упоминалось. Но Юлия приветливо улыбалась, глаза ее лучились, будто приглашая разделить с ней веселье. Криспин что-то сострил в ответ по поводу Тиберия. Тактичный Помпей тотчас перевел тему разговора, заговорив о греческих философах.
Тут начали подавать первое главное блюдо. Секст умолк со своими философами. И в наступившей тишине Юлия снова засмеялась и сказала, глядя на Аппия Клавдия Пульхра:
«Говорю вам: меня бросил муж. Чему же вы радуетесь?»
Опять-таки весело и беззаботно. И ей в ответ, уже с нескольких сторон, прозвучали шутливые ответы. Я сам еле сдержался, чтобы не сострить. Застыл от ее вопроса и перестал жевать лишь один Аппий Клавдий.
А Юлия, сделав из своего янтарного каликса несколько медленных глотков, теперь уже не смеясь, но ласково улыбаясь, сказала:
«Пошли прочь. Вон из моего дома. Все убирайтесь».
Тоже сначала все растерялись. Затем кто-то попытался шутить, кто-то нахмурился, Пульхр поперхнулся. Лишь Юл и Феникс, пребывая в молчании, сохраняли прежние выражения лиц…я уже их тебе описал.
А Юлия встала из-за стола и тихо предупредила, на всех весьма ласково глядя:
«Если через четверть часа кто-нибудь из вас здесь останется, мои слуги вас выгонят».
И вышла, нет, выплыла из триклиния, ибо к ней вновь вернулась ее царственная плавность.
Почти сразу за ней с неприступно-торжественным видом оставил застолье сенатор Аппий Клавдий Пульхр.
Когда на пороге триклиния появился раб-номенклатор, встал с ложа и покинул помещение всадник Корнелий Сципион, обиженно пробурчав: «Ну, это, знаете ли, свинство».
Когда явился привратник, Квинтий Криспин объявил: «Нет, похоже, не пошутила. Нас гонят, сограждане… Возьму-ка я напоследок эту аппетитную зайчатину. На скаку ей полакомлюсь», — и выбежал из триклиния вприпрыжку.
Юл, Феникс и я вышли из-за стола, лишь когда к номенклатору и привратнику прибавились два дюжих истопника.
…Оказавшись на улице, мы втроем направились в сторону Эсквилина. Я пошел рядом с Фениксом, а Юл Антоний — чуть сзади. Мы и двадцати шагов не сделали, как Юл легонько хлопнул меня по плечу и сказал:
«У тебя на сандалии ремешок отстегнулся».
Я остановился и стал в темноте изучать свою обувь, — наши рабы не успели за нами прийти, ибо никто не ожидал, что пир так быстро закончится.
Я, стало быть, нагнулся к сандалиям. И Юл мне шепнул на ухо, тоже нагнувшись:
«Иди домой. Феникса я провожу. У меня к нему разговор»…
Короче, спровадил. И я не скажу, что это было сделано вежливо.
Тут Гней Эдий опять закричал, требуя, чтобы убрали со стола и принесли фрукты; на этот раз не так гневно, но так же громко и неожиданно.
Никто на его требование не откликнулся. Тогда Вардий удовлетворенно осклабился и сказал:
— Никого нет… Можно дальше рассказывать.
И продолжал:
VII. — На следующий день Феникс пришел ко мне и только тут пересказал мне свой второй разговор с Юлом Антонием, в котором тот ругал великого Августа… Ну, мы с тобой уже говорили об этом (см. 19, IX)… Я был в ужасе от услышанного. А Феникс тотчас принялся описывать ту беседу, которая у них с Антонием произошла накануне, после того как Юл бесцеремонно спровадил меня и пошел провожать Феникса.
Юл начал с того, что спросил: а правда ли Август велел Фениксу написать эпическую поэму о римских героических женщинах?.. Откуда Юлу стало известно, Феникс, к сожалению, не поинтересовался. Но уточнил: не приказал, а рекомендовал, посоветовал.
Рекомендовал. Посоветовал. — Юл несколько раз на разные лады повторил эти слова. А после принялся убеждать Феникса, что ни в коем случае ему не следует браться за эту поэму.
Почему? Да потому, объяснял Юл Антоний, что Феникс — человек любви и поэт любви… Так и сказал: поэт любви и человек любви… Тебе о любви надо писать, говорил он, которой ты себя посвятил. А в римских женщинах любви не найти, ни в древних, ни в нынешних. Им это великое чувство было всегда недоступно, ибо для того, чтобы тебя посетила любовь, чтобы тебе ее боги послали, необходимо обладать по меньшей мере тремя природными качествами: надо одновременно быть умным, искренним и милосердным. А римлянки либо умны, но неискренни; либо искренни, но глупы; либо искренни и умны, но жестоки; — у всех у них одного из этих качеств непременно недостает.
Тут Юл принялся приводить многочисленные примеры из древней римской истории, между прочим доказывая, что в лучшем случае римские героини искренность замещали добродетелью, ум — расчетливостью, а милосердие — справедливостью. А это при внимательном рассмотрении — не одно и то же и явная подмена, которая, обманывая людей, богов не обманет.
Юл весьма пространно философствовал на эту тему, определяя и разграничивая понятия. И вдруг объявил, что за всю свою жизнь — Юлу было тогда… дай-ка сосчитать… ну, скажем, Юлу было под сорок — за всю свою жизнь Юл встретил лишь единственную римлянку, которую боги наградили даром любви, потому что она была и искренней, и умной, и чуткой к тем, кто страдает, пусть даже заслуженно… Так именно выразился, не сказав милосердной… Этой женщиной была его мать, Фульвия.
«А Ливия?» — спросил Феникс.
Юл долго не отвечал на этот вопрос. А потом укоризненным тоном — они шли в темноте, и Феникс не мог видеть лица Антония, — чуть ли не обиженным тоном стал выговаривать Фениксу, что он с ним серьезно разговаривает, а тот над ним, судя по всему, подсмеивается, ибо разве не ясно, что нет в Риме более умной женщины, чем Ливия, но нет и более жестокой и лицемерной; и только такая, с позволения сказать, героиня может жить под одной кровлей и делить ложе… Он грубо обозвал великого Августа, и я не желаю вслух повторять этого мерзкого слова.
Феникс промолчал. А Юл быстро вернул разговор к своей матери Фульвии. И, в частности, заявил:
«Вот о ком ты мог бы написать поэму! Фульвия не только умела любить — из тех мужчин, которым она дарила свою любовь, она делала поистине великих людей. Ее первый муж Клодий своей всенародной славой сначала ей был обязан, а потом уже Юлию Цезарю. Мой отец, когда она с ним сошлась, почти никому не был известен, но уже через несколько лет стал блистательным Марком Антонием! Она так искренне, так умно, так милостиво умела любить, что избранники ее вдохновлялись ее любовью и преображались в великих политиков, в великих воинов. Она не лгала им, как Ливия лжет Августу. Она не унижала их, как Юлия унижала и унижает своих мужей и поклонников!.. Хочешь, я всё тебе расскажу о Фульвии? И ты напишешь прекрасную поэму! О единственной из римлянок, которая хотела и умела любить! И всю себя этой любви подчинила… А в конце изобразишь, как ее погубили, понимая, что, пока Фульвия живет на свете, ее муж, Марк Антоний, ни с кем не сравним, недосягаем ни для каких подлых происков, непобедим ни в сенате, ни на форуме, ни тем более на поле брани!»
