Н. Северин - Звезда цесаревны
— Не осуждай меня, куманек: если бы ты только знал, как мне все это бесстыдство не по сердцу! — проговорила она чуть не со слезами.
— Полно, кума, нешто я не понимаю, что с волками жить — по-волчьи выть. Не по доброй воле позоришься, и сам Господь тебе этого в вину поставить не может.
— Именно так, что с волками я живу, Ермилыч! Хуже того, с тиграми, змеями подколодными, с аспидами, которые только того и ищут, чтоб христианскую душу погубить, — продолжала она с возрастающим одушевлением. — Тяжко нам здесь, Ермилыч. Муж меня все на терпение наставляет, а мне уж, право, невмочь. И страшно-то, и стыдно в таком омуте разврата и греха вращаться, не верится, чтоб можно было когда-нибудь отмолиться, очиститься от грязи, которая липнет к душе, как ни бережешься от искушения, как ни молишь Господа, чтоб ничего не видеть и не слышать из того, что происходит кругом! И как подумаешь, что весь этот грех принимаешь на душу даром, без всякой пользы, такое берет отчаянье, что, кажется, только от одной смерти и ждешь помощи! Что мы тут можем сделать, Ермилыч? Ведь пытаться здешней жизни другое дать течение — все равно что стараться руками удержать воду, что течет в речке!
— Да неужто ж так плохо? — спросил он, устремляя на молодую женщину, изливавшую перед ним душу, пытливый взгляд.
— Плохо, очень плохо, Ермилыч. Никому не говорю я того, что тебе скажу, от матушки все скрыла, чтоб лишнего ей горя не навязывать на старости лет. Жить ей уже недолго осталось, пусть с радостью и надеждой на тот свет пойдет. Там все узнает, да ведь там она также и то узнает и поймет, что от нас Богом скрыто. Дьявольское здесь царство, Ермилыч, вот что я тебе скажу, — прибавила она с убеждением.
Глаза ее сверкали негодованием, и лицо искажалось злобой.
— А те, из-за которых вы на эту вольную муку пошли, неужто ж так безнадежны, что из-за них и страдать не стоит? — спросил после небольшого молчания Ермилыч.
В ответ на этот вопрос она еще глубже вздохнула, и старик не настаивал. И без слов ему все становилось понятно, и он возмутился духом от злых предчувствий.
— Про него Петр Филиппыч тебе все скажет, а про нее… и говорить не хочется, так тяжко! — вымолвила она упавшим голосом.
— А любит тебя, говорят?
— И он так же Филиппыча любит, да никакого толку от этого нет, — отвечала она с горькой усмешкой. — И то сказать, кабы не полюбили они нас, разве бы мы тут оставались, в этом проклятом омуте? Давно бы все бросили да в Москву уехали, к матушке, к милому сыночку…
Голос ее оборвался от слез.
— Ни в чем вас не слушают, никаких ваших увещаний не принимают? — продолжал свой допрос Ермилыч, в желании узнать подробности интересующего его предмета, подавляя в себе жалость к несчастной женщине, которой было так мучительно больно отвечать на его вопросы.
— Все слушают, все принимают, да ничего у них ни в сердце, ни в уме не держится.
— Он-то ведь еще ребенок, — заметил Ермилыч.
— Ребенок, да царь, и понимает, что царь. Ничего, значит, и не поделаешь.
— Грех отчаиваться, Лизавета. Господь милостив, пошлет ему добрых людей в советники, а твоя замуж выйдет…
— Никогда она замуж не выйдет, Ермилыч, — перебила она его запальчиво. — Волю понюхала, ни за что ей с волей не расстаться. А если и возьмет себе мужа, так только для виду, чтоб свободнее развратничать, вот увидишь, что так и будет, как я говорю.
Она смолкла на полуслове, прислушиваясь к шагам, раздававшимся в соседней комнате.
— Зовут тебя, верно, к ней? — прошептал Ермилыч.
— Нет, к ней еще рано. Перед царской невестой своим поклонником хвастается… Граф Бутурлин к ней в фавориты с прошлой весны попал, — прибавила она с брезгливостью женщины, никогда не испытавшей муки и наслаждения преступной любви. — Что надо? — обратилась она к появившейся в дверях девушке.
— Ваша маменька изволила приехать и желает вас видеть, Лизавета Касимовна.
Лицо Праксиной даже потемнело от досады: так было ей неприятно это посещение именно в ту минуту, когда ей выпало редкое счастье беседовать с человеком, от которого у нее не было тайн и в нравственной помощи которого она так нуждалась.
— Проси, — отрывисто произнесла она и, когда вестовщица скрылась, сказала гостю:
— Ты не уходи, Ермилыч, ради Бога, мне еще очень многое надо тебе передать, да ты мне и о Филиппушке ничего еще не рассказал… Вот зайди ко мне в молельню, услышишь тут наш разговор и поймешь одну из моих лютейших мук, — прибавила она, отворяя перед своим гостем маленькую дверь в комнатку, где стоял большой киот с образами и теплившейся перед ними лампадкой.
Не успел он оглядеться в своем новом убежище, как по коридору раздался стук маленьких каблучков, шуршание шелковых юбок и звонкий голос Зоси.
— Ты одна? — спросила она, оглядываясь по сторонам, в то время как дочь выходила к ней навстречу в гостиную и просила ее занять место на софе. — А мне тут сказали, что у тебя какой-то странник? Уж не тот ли безобразный нищий, босой, которого я видела у ворот дворца, когда подъезжала в карете к подъезду? Охота тебе такую шушеру принимать! Уж когда-нибудь обокрадет тебя этот подлый народ, к которому вы обе с цесаревной имеете такое пристрастие! Она-то известно для чего это делает, ну а тебе популярности промеж нищих искать не для чего, тебе надо стараться благородным господам нравиться… Однако где же этот странник? Куда ты его выпроводила?
— Что это у вас сегодня за прелестное платье! Я в первый раз его вижу. Подарок, верно, вашей новой покровительницы? — спросила Лизавета, притворяясь заинтересованной туалетом матери, чтоб заставить ее забыть о страннике, про которого ей уже успели сболтнуть.
Лизавета знала, чем угодить своей родительнице, которая, вся просияв от похвалы ее, еще шире распустила по дивану свои фижмы, выправила примявшиеся ленты и банты и, глянув в висевшее против нее зеркало, поправила ловким, привычным движением шляпку, кокетливо приколотую к ее парику.
— Дождешься порядочного подарка от такой сквалыги, как моя княгиня! Платье это у меня от царской невесты, всего только три раза надевано. На мое счастье, оно не понравилось жениху, и княжна мне его подарила. Вся семья светлейшего ко мне очень добра, жаловаться на них я не могу, — небрежно вымолвила она, опахиваясь веером и оглядывая с ног до головы критическим взглядом дочь. — А сама ты все кутафьей! Ну, к чему мантилью на себя напялила? Сегодня так жарко, что румяна на щеках не держатся, а она, как старуха, кутается! Удивляюсь я тебе, Лизаветка, как это ты до сих пор к хорошим манерам привыкнуть не можешь! Да и насчет прочего… Сегодня я опять должна тебе сделать выговор из-за графа. Он мне жаловался, что ты своими дурацкими нравоучениями так смущаешь цесаревну, что она к нему охладевать стала… Знаю я, что причиной этого охлаждения не ты, а тот офицеришка, который ей приглянулся, но если б ты не подавала повода к нареканиям, на тебя бы никто ничего и не сваливал. У тебя совсем нет такта, и если б я только знала, что ты никогда не поймешь, как надо себя вести при дворе, ни за что бы не рекомендовала тебя на такое важное и ответственное место… Дня не проходит, чтоб мне не доставалось от светлейшего за вас обоих! Вчера он так неделикатно меня выругал за то, что вы не входите в его интересы и не заботитесь о том, чтоб быть ему приятными, что я наконец рассердилась и прямо объявила, что буду очень рада, если он вас обоих выгонит из Петербурга.
— И мы были бы этому очень рады, маменька, — сказала Лизавета.
— Ничего ты не понимаешь! Знаешь, что он мне ответил?
— Как же я могу это знать?
— Была бы ты подогадливее, так и знала бы. Он мне сказал: «Поступить ко двору легче, чем покинуть его, пани Стишинская». Вот что он мне сказал. Понимаешь теперь?
— И теперь не понимаю.
— Слишком много вы знаете, слишком многому были свидетелями, чтоб вас не опасаться и отпустить в Москву, в это гнездо недовольных и бунтовщиков, дураков-староверов и старолюбов, которые были бы рады-радешеньки разрушить до основания все великое, созданное гениальным Петром. Не то что вас, а даже и самого царя светлейший не пускает в Москву повидаться с бабкой. Нет, голубчики, попали на царскую службу, так и оставайтесь на ней, пока не найдут нужным, по высшим соображениям, вас удалить…
— Мы брались служить царевичу и цесаревне, а не Меншикову…
Пани Стишинская сдвинула свои насурьмленные брови.
— Пожалуйста, выражайся почтительнее, когда говоришь про светлейшего князя! Меншиков! Недостает, чтоб ты его назвала пирожником, как те, которых за это в застенках пытают да с вырванными языками и ноздрями в Сибирь ссылают! Эй, Лизаветка, опомнись! Опомнись, пока еще не поздно! У вас есть сын, ваша глупость может на нем отозваться. От меня поддержки не ждите, мне бы лишь себя от беды уберечь, а благодаря вам мой кредит пошатнулся при дворе и в высшем столичном обществе. Меня стали меньше бояться с тех пор, как светлейший ко мне изменился, и все это из-за вас!
