Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача - Вайнер Аркадий Александрович
– Оружие! Оружие заберите! – свистящим шепотом командовал я армейским, а они, выхватив у телохранителей из кобур «дуры», от испуга колотили пистолетами их по головам, и кровь брызгала на яично-желтый паркет. Зря усердствовали – охрана уже отключилась. Джеджелава был в сознании, и он в ужасе и тоске таращил на меня красивые бессмысленно-бараньи глаза.
Неведомо откуда возникли еще двое военных, будто из драки родились – из карманов они тащили короткие нейлоновые веревки-вязки. С удивительным проворством они повязали еще шевелившихся охранников. Наверное, это ребята были из Разведупра армии – порученцы маршала Жукова. В этот миг снова нешироко растворилась дверь большого зала, и оттуда выскользнул бледный, озабоченный Жуков во всех своих регалиях, звенящий орденами, как цирковая лошадь наборной сбруей. Он окинул взглядом поле битвы и уперся бешеными зрачками в Багрицкого:
– Порядок?
Налитой дурной апоплексической кровью генерал, тяжело отпыхиваясь, показал рукой на меня:
– Этот… вроде бы… он справился…
– За мной!! – скомандовал полководец, он не знал еще, что эта горстка головорезов, устремившаяся за ним в большой зал, и есть последняя в его жизни победоносная армия. Все оставшиеся потом битвы маршал проиграл…
До сих пор помню лица оцепеневших вождей. Репродукция любимой картины советской детворы – «Арест Временного правительства».
Хрущев во главе стола с лысиной алой, как у мартышки задница. Трясущаяся складчатая морда Маленкова. Схватившийся от ужаса за бороденку Булганин. Мертвенный блеск стекляшек пенсне Молотова…
На лице Берии плавало огромное удивление. Не гнев, не злоба, не страх – гигантское удивление владело им. Он смотрел, как я бегу к нему через зал, и, кроме любопытства и недоумения, его идольская рожа черного демона ничего не выражала. И только когда я уже был за его стулом, он медленно – как в замедленном кадре, как в навязчивом сне с погоней – стал засовывать руку в задний карман брюк. Но было поздно. Для него вообще уже все было поздно.
Я одновременно ткнул его стволом вальтера в складчатый жирный загривок и, прижав ему руку к спинке стула, вытащил из кармана никелированную «беретту». Не давая опомниться, армейцы перехватили его у меня и заломили руки за спину.
Наш родной Никита Сергеич спохватился первый, вскочил и сипло, дьячковской скороговоркой, затараторил:
– Слушается вопрос об антигосударственной деятельности члена Президиума ЦК, первого заместителя председателя…
– Некогда! – заорал Жуков, и мы, подхватив все еще припадочно-молчащего Берию под руки, поволокли его через вторую дверь – в комнату отдыха, оттуда на черную лестницу, вниз, к коридору, ведущему к служебному входу во внутреннем дворике.
И тут Берия очнулся. Он заорал так, что у меня от ужаса уши к голове прилипли. Не знаю, мне кажется, что от ярости у него во рту должны были золотые коронки расплавиться:
– Мерзавцы!.. На помощь!.. Всэх расстрэляю!..
Изо всех сил – с оттягом – врубил я ему в печень, и он захлебнулся воплем, и я прошипел, трясясь от страха и злобы:
– Открой еще раз пасть, тотчас же пристрелю, сука ты рваная!
Он только икал, и что-то громко булькало в его огромном тугом брюхе.
Бегом! Бегом! Мы тащили на себе эту стокилограммовую тушу, и жаль только, что во всем огромном дворце были лишь комиссары охраны и ни одного спортивного комиссара, а то бы зарегистрировали они мировой рекорд в беге с препятствиями и министром полиции под мышкой. Лестница плавно спустила нас по мраморным ступенькам к черному ходу, к последней вахте. Здесь скучал одинокий молоденький лейтенант, который, увидев нас, долго обескураженно глазел, а потом неуверенно полез в кобуру. Его вялая нерасторопность простительна – он не только ничего подобного никогда не видел, но и в устных преданиях слыхом не мог слыхать.
И поэтому Багрицкий опередил его – на бегу выстрелил ему в грудь, и лейтенант рухнул около своей стойки, так и не успев достать из кобуры пушку.
У дверей стоял, тихо пофыркивая мотором, черный жу́ковский ЗИС-110 с распахнутой задней дверью – старшина-шофер страховал наш выход. Рывком – ой-ей-ой, какой несусветной тяжести боров – закинули Берию в салон лимузина, повалили на дно и сразу же накинули сверху сдернутый с сиденья ковер, попрыгали следом в кабину, а Багрицкий тяжело рухнул на переднее сиденье, щелк-щелк, щелк – захлопнулись двери, и шофер погнал к воротам Спасской башни. Притормозил у выездной вахты, и охрана, наклонившись к стеклам, взглянула на Багрицкого, узнали, потом на нас – его сопровождение, караульный махнул рукой – проезжайте!
Бешеный пролет по Москве. Направо – мимо храма Василия Блаженного на Москворецкий мост, поперек движения – налево, на набережную в сторону Раушских военных казарм. Берия, тяжело сопя под ковром, вопил со дна машины:
– Идиоты!.. Подумайтэ!.. Что дэлаетэ!.. Везите на Лубянку!.. Завтра ви всэ – генералы!.. Тэбя, Багрицкий, маршалом сдэлаю!.. Вези на Лубянку…
Потом, полгода спустя, я со смехом читал в газетах отчет о суде над Берией и его приспешниках. Боюсь, что ни за какие деньги не сыскать хоть одного живого человека, ну хоть самого завалящего свидетеля-очевидца, который бы собственными глазами видел Лаврентия на этом судебном процессе. И неудивительно – его расстреляли в подвале казармы в ту же ночь. Из тактических соображений. Для упрощения вопроса. Суд у нас должен быть не только правый, но и – обязательно – скорый. Да и стратегически это было правильней – надо было всю его оставшуюся пока на воле компанию лишить соблазна сопротивляться. Без всякого боя были арестованы в тот же день Кобулов, Деканозов, Гоглидзе, Мешик, Влодзимирский, огромная толпа генералов – вся его боевая разбойная братия…
АУДИ. ВИДЕ. СИЛЕ.
В советских календарях, наполненных всякого рода чепуховыми датами, придуманными юбилеями несущественных событий, конечно, не отмечен этот день. Что лишний раз свидетельствует о людской глупости и темноте.
Была бы у них хоть крупица разума, они должны были бы раскрасить эту дату и мерить время свое не по юлианскому и не по грегорианскому календарям и не по астрологическим «звериным» или «небесным» годам, а считать летосчисление себя от этого дня.
Ибо семнадцатого июня 1953 года закончилась эпоха. Эпоха Большого Террора. Бывшего. Длящегося. И того, что предстоял.
Но новый великий вождь не состоялся. И начиналась эпоха малого террора, выборного. Потом эпоха реабилитанса. Потом стагнации. Потом…
А что, кстати говоря, потом?..
…Через неделю меня вызвал Крутованов и торжественно сообщил, что за вклад в дело ликвидации врага народа Берии принято решение о моей высокой награде… партия и правительство приносят мне свою благодарность… Георгий Максимилианович и Никита Сергеевич чрезвычайно высоко оценили мои заслуги…
Крутованов подошел ко мне, похлопал по плечу и сказал:
– А я выхлопотал для вас самое большое поощрение в системе нашего министерства.
Я настороженно-выжидательно молчал. Крутованов усмехнулся и сообщил:
– Вы увольняетесь из органов в действующий резерв… Мне твердо обещана для вас полная пенсия, и впредь никаких вопросов ни о чем вам задавать, надеюсь, не будут… Думаю, что вы способны оценить масштаб награды…
Вот моя исповедь, дорогой зятек, Мангуст Теодорович. Ты это хотел от меня узнать? Или еще чего-нибудь? Спрашивай! Я тебе расскажу. Или напишу. Получишь ты свой аффидевит. И распишусь: «Ваш покойный слуга, Павел Хваткин».
И будем мы как небывшие.
Нет у нас с тобой больше игры. Давай сомкнем объятия и закружимся в медленном танце под упоительную музыку сонаты Шопена си-бемоль минор, именуемой в просторечье – похоронный марш. Это для нас лучший шлягер.
Я теперь уяснил свой образ действий, мне теперь понятен мой маневр.
Ситуация довольно простая. С родной земли, из родимого гнезда ты – подлюка иудейская – меня выкурил. Здесь ты меня твердо и быстро ведешь к погибели.
