Полубородый - Левински Шарль
Это дружество потом аукнулось, мне тоже. Мужчина, с которым он заговорил, обрадовался их разговору, сказал, ему как раз нужен человек, который оказал бы ему одну услугу, и Хуберт, дескать, показался ему как раз подходящим для этого. Их отряд, мол, уже изрядно в пути, и всё не было времени для этого, но теперь они хотели задержаться самое меньшее дня на два, и это хорошо. У него среди вещей есть кольчуга, ведь они всегда должны быть в боевой готовности, и эта кольчуга уже не раз спасала ему жизнь, но ему давно не приходилось её надевать, и она кое-где заржавела, это оттого, что враги поджимают хвост, как только завидят их издали. И Хубертус должен был для него привести в порядок эту кольчугу, а пара монет ведь ему не повредит, если кольчуга снова заблестит. Хубертус сказал, что сперва испросит разрешения у наставника, хотя сам же говорил мне, что мы все, монастырские, должны исполнять любое желание гостей. Причина же была в том, что он не хотел делать работу один, а если он спросит, меня распределят ему в помощь. Хотя мне-то больше всего хотелось забиться на сеновал и переваривать там ужин, ведь к сытости я не привык.
Я не знал, как удалять ржавчину с кольчуги, и Хубертус, этот всезнайка, тоже не имел об этом понятия; он предпочитал заниматься делами, которые не пачкают руки. Но в этом разбирался келарь. Он принёс старый бочонок, у которого покоробились дощечки, так что для пива бочонок больше не годился. Келарь снял с бочонка крышку, наполнил его наполовину песком. Это была первая тяжёлая работа, потому что песок надо было таскать вёдрами с берега реки Альп. Хубертус старался набрать в своё ведро поменьше, чем я в своё, но я этого не допустил, я сказал: уж если он заварил нам такой суп, так пусть расхлёбывает его такой же ложкой, что и я. Бочка для песка была большая, и нам пришлось сбегать к реке несколько раз, чтобы набрать достаточно. Потом мы положили туда кольчугу. Она оказалась такая тяжёлая, что я и представить себе не мог, как в ней можно вообще двигаться. Келарь закрыл бочку крышкой, вот тут и начались настоящие трудности: нам предстояло катать эту бочку по двору туда и сюда, чтобы кольца кольчуги тёрлись о песок и очищались от ржавчины. Катать бочку по неровной земле было трудно, особенно когда приходилось менять направление движения. Разумеется, и здесь Хубертус только делал вид, что напрягается, а настоящая работа доставалась мне.
Вдобавок ко всему несколько гостей вольготно расположились на последнем осеннем солнышке и смотрели на нас. То ли от скуки, то ли оттого, что они уже выпили перед обедом, но они принялись над нами подшучивать и подгонять нас, как подгоняют коней, когда те не хотят бежать как следует. Стегали нас палками по ногам, не сильно, но достаточно неприятно. А потом дело приняло и опасный оборот, и вот что случилось. Когда мы в очередной раз докатили бочку до конца двора и должны были там развернуться, мы никак не могли сдвинуть эту бочку с места, и рыцари сперва кричали: «Даёшь бочку!», а потом просто: «Бочку!», а по-немецки бочка «фасс», и кого-то это навело на мысль привести собак. Собаки научены по команде «фасс!» набрасываться на человека, и хотя некоторые поводки держали по двое мужчин, мне казалось, нас сейчас загрызут насмерть, так эти звери рвались в нашу сторону. И чем больше я боялся, тем громче мужчины смеялись и подпускали собак всё ближе к нам. Мы с Хубертусом старались укатить свою бочку как можно скорее, но она плохо поддавалась, и я уже чувствовал на своих икрах горячее дыхание зверей. Но может, это дыхание мне только чудилось.
К счастью, во двор вышел начальник этих людей и приказал им прекратить дурачество. Но не потому, что боялся, как бы нас не покусали, ему это было безразлично, а потому что он думал: это вредно для собак. Мы с Хубертусом рухнули на землю, и впервые ему было безразлично, что его хабит испачкается.
Когда потом келарь снял с бочки крышку, на кольчуге и правда не было больше ни пятнышка ржавчины. Он её ещё смазал льняным маслом, и она по-настоящему заблестела.
Эти гости пробыли в монастыре три дня, и для монахов это было хорошее время, потому что каждый день давали хорошую еду. Самый высокопоставленный из отряда, насчёт которого Хубертус был уверен, что это брат герцога Леопольда, а этих братьев у него якобы много, каждый день сидел вместе с аббатом, и дважды к ним присоединялся фогт монастыря. Что они обсуждали втроём, никто не знал, но Хубертус, который всему находил объяснение, полагал, что это как-то связано с межевым спором, а Габсбурги, разумеется, на стороне монастыря.
Остальным гостям целыми днями нечего было делать, они бы поскакали на охоту, но нельзя, потому что должны были оставаться вблизи своего предводителя. И они ухаживали за своими конями, это было впечатляющее зрелище. Если бы в мою сторону поскакал отряд на таких рысаках, я бежал бы прочь что есть мочи, и если бы из-за этого моя сторона проиграла войну, мне было бы всё равно. Но нельзя вечно холить своего коня и заплетать ему гриву, и мужчины начали устраивать всякие глупости, поединки между собой и всё такое. Однажды принесли из курятника двух петухов, хотели натравить их друг на друга и устроить петушиные бои, но петухи боялись, и драка между ними так и не завязалась. И тогда случилось то, в чём я вдруг оказался лучше Хубертуса.
Тот рыцарь с кольчугой спросил у него, играет ли он в шахматы, и Хубертус, который всегда любил прихвастнуть, сказал да, хотя я только недавно начал объяснять ему правила. Но он уже в начале игры хотел пойти конём, причём пойти прямо, хотя конь ходит углом, и тут рыцарь быстро смекнул, какой тот игрок. Хубертус схлопотал увесистую затрещину, и я считаю, что справедливо за его хвастовство. Я тогда набрался храбрости и сказал рыцарю, что, если он хочет, я могу с ним сыграть. И первую партию я у него выиграл, скорее по везению, чем из навыка, и рыцарь сказал, что я единственный разумный человек в этом монастыре. Но он сказал не просто «монастырь», а добавил впереди одно слово, неприличное. Мы потом сыграли ещё пару партий, и я себе представлял, что Поли смотрит на нашу игру. Он ведь всегда смеялся надо мной, что я хочу научиться такой бесполезной глупости, как игра в шахматы, а теперь вдруг оказалось, что игра очень даже полезная. Потому что этот рыцарь подарил мне флейту, которую привёз из Италии, и сказал, что, когда он в следующий раз приедет в Айнзидельн, я должен буду сыграть ему какую-нибудь мелодию.
В тот день, когда гости ускакали, всем монахам велено было выстроиться шпалерами, так распорядился приор. Тот солдат, с которым я играл в шахматы, помахал мне со своего коня, но, возможно, он имел в виду вовсе не меня лично, а всех вместе. Такой отряд рыцарей – это впечатляющая картина, и хотя я не хотел бы ни на какую войну, я всё же могу понять, почему Поли мечтает стать солдатом.
Двадцатая глава, в которой Себи сбегает
Я сбежал. При этом я только-только начал привыкать к жизни в монастыре.
Сейчас полдень, значит, никто меня не хватится. На третьем часе и на шестом правила не такие строгие, и бывает так, что кто-то и отсутствует на молитве. Они подумают: Евсебиус, наверное, опять пасёт свиней или его поставили на какую-нибудь другую работу. Лишь на вечерне не может быть никаких отговорок. Брат Финтан однажды сказал: «Пропустить вечерню – всё равно что вбить гвоздь в ладонь Спасителю». Но я ему не верю. Ни одному его слову больше не верю. Все они лжецы и лицемеры. Все, все.
Милее всего мне было бы прибежать домой и там спрятаться, но нельзя. Когда приор пошлёт за мной людей, чтобы вернуть меня в монастырь, то наша деревня – это самое первое место, куда они нагрянут, и там бы они быстро меня нашли. И, наверное, Гени не обрадуется мне, ведь он уже договорился с аббатом, что впредь тот будет меня опекать. Он же не знал, что в монастыре творятся такие дела.
Всякий раз, когда я думаю о Гени и Поли, у меня набегают слёзы на глаза. Может быть, я их больше никогда не увижу, разве что на том свете. Только я не могу вообразить, как там найти кого-нибудь. Сколько уже людей умерли со дня сотворения мира, ведь рай, наверное, переполнен. А я, скорее всего, и не попаду в рай. Гени попадёт, а может, и Поли тоже. Но только не беглый подопечный аббата.
