Лев Толстой - Труайя Анри
Чеченец не умел считать, и компаньоны по игре безжалостно обманывали его. Лев вмешался, взял юношу под свое покровительство, и тот, полный признательности, предложил стать кунаками, друзьями на жизнь и на смерть, «и о чем бы я ни просил его, деньги, жену, его оружие, все то, что у него есть самого драгоценного, он должен мне отдать, и, равно, я ни в чем не могу отказать ему», – продолжает он в том же письме. Чтобы скрепить союз, молодые люди должны были обменяться подарками: Садо подарил русскому уздечку с серебряным набором, дорогую шашку; тот ответил серебряными часами.
В это время финансовое положение Толстого было очень стесненным. В январе 1852 года наступал срок платежа по векселю Кноррингу, но не было никакой возможности выполнить обещание. В последней надежде взывает он о помощи к Богу. «На молитве вечером я горячо молился, чтобы Бог помог мне выйти из этого тяжелого положения, – сообщает тетушке. – Ложась спать, я думал: „Но как же возможно мне помочь? Ничто не может произойти такого, чтобы я смог уплатить долг“. Я представлял себе все неприятности по службе, которые мне предстоят в связи с этим; как он [Кнорринг] подаст ко взысканию, как по начальству от меня будут требовать отзыва, почему я не плачу и т. д. „Помоги мне, Господи“, – сказал я и заснул». [109]
И чудо произошло. Пока Толстой в одиночестве засыпал при свете свечи, его кунак Садо играл с офицерами в Старом Юрте и отыграл у Кнорринга вексель. На другой день он принес его Николаю, который прибыл туда с поручением, и спросил: «Как думаешь, брат рад будет, что я это сделал?» Получив письмо с доброй вестью, Лев был полон признательности, смотрел на вексель и не знал, кого благодарить – Бога или Садо. «Разве не изумительно, что на следующий же день мое желание было исполнено, то есть удивительна милость Божия к тому, кто ее так мало заслуживает, как я. И как трогательна эта преданность Садо, не правда ли?» – рассказывает он в том же письме тетушке и просит ее купить в Туле «шестиствольный пистолет и прислать вместе с коробочкой с музыкой, ежели не очень дорого». Странное желание сэкономить для человека, который только что был избавлен от страхов и терзаний! Получив заказанное, нашел его совершенно в своем вкусе и не в силах был расстаться. Особенно нравилась ему коробочка с музыкой своей грустной мелодией. «Привезли коробочку, и мне стало жалко отослать ее к Садо. Глупость! Отошлю с Буемским».
Толстой все неуютнее чувствовал себя гражданским среди военных, как если бы он отказывал тем, кто приютил его, в помощи. Ему не нравилось положение нахлебника, ни, тем более, презираемого всеми. Брат уверял его, что он очень понравился князю Барятинскому и тот был бы не против принять Льва в качестве новобранца. Обещание столь высокого покровительства довершило дело – молодой человек написал в Тулу, чтобы ему выслали необходимые документы, и отправился с Николаем в Тифлис, сдавать экзамены, необходимые для зачисления на военную службу. Путешествие по Военно-Грузинской дороге восхитило его: величественные скалы, грозное рычание зажатого в ущелье Терека, орлы над головами, заснеженные вершины, высокогорные деревни, свежесть, скрип арбы – все говорило о свободе, величии и дикости.
По приезде в Тифлис Толстой узнал от генерала Бриммера, что присланных из Тулы бумаг недостаточно, чтобы быть зачисленным на военную службу, – не хватало документа за подписью губернатора о том, что он не состоит на гражданской. Расстроенный, Лев решает дожидаться в городе (Николай возвращается в Старогладковскую), снимает на окраине, в немецком квартале, среди виноградников и садов левого берега Куры скромную квартиру.
К югу, на том же берегу реки, на склоне горы располагался квартал местных жителей, с кривыми улочками, домиками с балконами, разноцветной, волнующейся толпой, в которой заметны были магометанские женщины с закрытыми лицами, персы с крашенными в красный цвет ногтями и высокими прическами, татарские муллы в развивающихся сутанах, зеленых или белых тюрбанах, горцы в черкесках. Над толпой торжественно покачивали головами верблюды. Несмотря на ноябрь, стояла жара, в воздухе пахло нечистотами, медом, благовониями и кожей. На правом берегу Куры располагалась русская часть города – чистая, аккуратная, деловая, скучная, как любой провинциальный город. Толстой иногда ходил в театр, в итальянскую оперу, но тут же начинал жалеть о потраченных на билет деньгах. Причин его дурного настроения было две: отсутствие денег и плохое самочувствие (одна из девушек в станице оставила мучительное воспоминание о ночи любви). В течение трех недель он в раздражении и ярости занимался своим здоровьем и отмечал в письме к брату: «Болезнь мне стоила очень дорого: аптека – рублей 20. Доктору за 20 визитов и теперь каждый день вата и извозчик, стоят 120. – Я все эти подробности пишу тебе с тем, чтобы ты мне поскорее прислал как можно больше денег… La maladie venérienne est détruite: mais se sont les suites du Mercure, qui me font souffrir l' impossible. [Венерическая болезнь уничтожена, но невыносимо страдать-то меня заставляют последствия ртутного лечения]. Можешь себе представить, что у меня весь рот и язык в ранках, которые не позволяют мне ни есть, ни спать. Без всякого преувеличения, я 2-ю неделю ничего не ел и не проспал одного часу». [110] Спустя пять дней Лев описывает свое состояние тетушке, но под его пером венерическая болезнь превращается в горячку, которая удерживала его в постели в течение трех недель.
Это принудительное сидение дома оказалось плодотворным, удалившись от света, он с наслаждением вновь погрузился в рассказ о своем детстве. «Помните, добрая тетенька, что когда-то Вы посоветовали мне писать романы; так вот я послушался Вашего совета – мои занятия, о которых я Вам говорю, – литературные. Не знаю, появится ли когда на свет то, что я пишу, но меня забавляет эта работа, да к тому же я так давно и упорно ею занят, что бросать не хочу», [111] – сообщает Т. А. Ергольской.
Когда силы вернулись к нему, он стал чаще выезжать, завел друзей, играл в бильярд, проиграл больше тысячи партий известному маркеру, [112] увлекся охотой: «Охота здесь чудо! – пишет 23 декабря 1851 года брату Сергею. – Чистые поля, болотцы, набитые русаками, и острова не из леса, а из камышу, в которых держатся лисицы. Я всего 9 раз был в поле, от станицы в 10 и 15 верстах и с двумя собаками, из которых одна отличная, а другая дрянь, затравил двух лисиц и русаков с шестьдесят. Как приеду, так попробую травить коз…» И небрежно добавляет: «Ежели захочешь щегольнуть известиями с Кавказа, то можешь рассказывать, что второе лицо после Шамиля, некто Хаджи-Мурат, на днях передался русскому правительству. Это был первый лихач (джигит) и молодец во всей Чечне, а сделал подлость».
Бумаги все не приходили, Лев страдал от того, что все еще вынужден был ходить в гражданском платье – пальто от Шармера и складной шляпе за десять рублей, тогда как малейшая его жилка уже чувствовала себя по-военному и он едва удерживался, чтобы не отдать честь проходящему мимо генералу. Видя нетерпение молодого человека, начальник артиллерии дал ему временное назначение, которое должно было окончательно вступить в силу после получения разрешения тульского губернатора. Толстой был приписан к 4-й батарее 20-й артиллерийской бригады, где служил Николай. Сдав некое подобие экзамена, 3 января 1852 года он получил звание юнкера и, облачившись наконец в военную форму, ощутил странное чувство несвободы. Разгульное поведение, непостоянство собственного характера уже начинали мешать ему самому, избавление виделось в предписанной сверху дисциплине и служении в армии, где будет «способствовать с помощью пушки к истреблению коварных хищников и непокорных азиятов», [113] но по пути в Старогладковскую, сделав остановку в Моздоке, Лев вдруг засомневался: прав ли он, выбирая военную службу? С почтовой станции отправляет письмо тетушке:
