Михаил Волконский - Сирена
Они попробовали было осторожно намекнуть частному приставу, нет ли здесь насильственной смерти; прямо обвинять они боялись, не имея в руках никаких данных. Пристав выслушал, покачал головой и махнул рукой.
– Ну, полноте! Какая там насильственная смерть! Просто ваш приятель купался и затонул. Мало ли бывает: иногда судорога в ноге или что-нибудь такое. Он, вероятно, имел обыкновение купаться?
Елчанинов с Варгиным должны были подтвердить это, потому что Кирш, действительно, любил освежать себя летом в реке.
– Ну, вот видите! – подхватил пристав. – Да позвольте: мне только что принесли справку из Васильевской части, что туда пять дней тому назад доставлено чье-то платье, найденное матросом на берегу острова; съездите туда и посмотрите.
Они поехали, посмотрели. Платье оказалось Кирша; больше уже не было сомнения, что он, несчастный, погиб.
Грустные и молчаливые вернулись приятели в квартиру Елчанинова, где не так часто, как в мастерской Варгина, собирались, бывало, втроем, когда и Кирш был между ними.
Больше того, что они сделали, они не могли предпринять для него; его тело уже было предано полицией земле тотчас после того, как оно было признано хозяином квартиры.
Однако, не переставая думать об умершем Кирше, Елчанинов вспомнил о живом человеке, судьба которого зависела теперь от него, потому что он один мог прийти к нему на помощь.
– Вот что, Варгин! – начал он. – Как ни жаль Кирша, а мертвого все равно не воскресишь. Так постараемся, по крайней мере, хоть в его память о живых. Ты помнишь слугу маркиза де Трамвиля, Станислава?
– Ах, этого, – как-то криво усмехнулся Варгин, – поляка, который говорит, что бежавшая от него жена похожа на леди Гариссон?
– Дело не в том, что он говорит, а в том, что он засажен в погреб теми самыми иезуитами, на душе которых, может быть, лежит и смерть Кирша.
Елчанинов рассказал, не упоминая, однако, источника, откуда он узнал это, о заточении Станислава, но Варгин как-то холодно и вовсе не воодушевленно принял его рассказ.
– Да, надо будет что-то для него сделать! – сказал он довольно безучастно и добавил: – Послушай, вот ты говоришь о живых; меня леди Гариссон приглашает устроить у нее на яхте всю декоративную часть бала, который она желает дать у себя. Ведь, понимаешь, я возьмусь за это не для собственного же веселья! Ведь это для меня дело, а не развлечение.
– Полно, – остановил его Елчанинов, – я тебе говорю о человеке, которого заживо хоронят, а ты мне о каком-то бале!
– Да что же, я ничего! – сконфузился Варгин. – Я рад помочь тебе, скажи только, что нужно сделать!
«Скажи только, что нужно сделать! – мысленно передразнил Елчанинов Варгина. – Эх, нет моего Кирша! Тот бы не стал разговаривать так!»
И он вдруг почувствовал такую тоску, такое одиночество и такую жалость к погибшему приятелю, словно теперь только оценил его и понял, как тот был ему необходим.
И его неудержимо потянуло в тот маленький домик, где жил Кирш и где оставались еще его книги и вещи; ему казалось, что если он сейчас пойдет туда, то, хотя и не увидит уже больше умершего друга, все-таки, побывав в его квартире, как будто вступит в общение с ним, посоветуется, что ли, или что-нибудь вроде этого.
Он не хотел брать Варгина с собой и предложил ему просто пройтись, рассчитывая, что тот отговорится тем, что ему пора домой.
Так оно и вышло. Елчанинов один пробрался к домику Кирша и нашел на дворе коллежского асессора Зонненфельдта, сидящим на скамеечке у дверей.
– Что, опять пришли? – встретил тот его с доброй улыбкой, взглядывая на него снизу вверх.
«Я не заметил, что у него такое славное лицо», – подумал Елчанинов, разглядев как следует Зонненфельдта только теперь.
И он доверчиво рассказал ему, зачем пришел – только просить впустить его в комнату к Киршу.
– И рад бы, сударь мой, исполнить ваше желание, да не могу, ибо предержащие власти опечатали вход в бывшую квартиру господина Кирша, как тому и быть должно, в силу охранения прав наследства.
– Да у него и наследников-то нет никого, я думаю! – возразил Елчанинов.
– Тогда имущество будет выморочным и поступит в собственность казны! Да вы присядьте со мной тут, милости просим! Здесь, бывало, и ваш приятель, сиживал.
Елчанинов сел возле старика, тот долго-долго молчал и потом вдруг заговорил каким-то глухим, сдавленным голосом, уставившись своими бледными выцветшими глазами в одну точку, как будто повинуясь чужой воле и сам себе не отдавая отчета, почему он говорил именно это, а не что-нибудь другое.
– Теперь вот, – начал рассказывать старик, – от всего моего имущества остался у меня один этот маленький домишка, деревянный, невзрачный, а прежде, когда я был на службе, я владел другим домом, каменным, который я купил по очень сходной цене, можно даже сказать без всякого острословия, за бесценок. И странный это был дом: бывало, знакомые смеялись, говорили: «Все равно что огурец, как без окон и без дверей полна горница гостей». И до некоторой степени это была правда; то есть в том отношении, что окна были только во втором этаже, а на нижнем их не было; одна лишь дверь выходила на улицу. Дом был солидный и с богатым убранством внутри; правда, стоял он в не очень казистой местности за Чернышевым мостом, на Пеньках, но он мне нравился. За домом был разведен сад; он тянулся до закоулка и ограничивался тут стеной с калиткой. Но в этой же стене было углубление, а в последнем – железная дверь, от которой вела лестница вниз, в подземный ход; этот ход шел под садом и подымался в толстой внутренней стене дома в одну из комнат верхнего этажа, Рассказывали, что этот дом принадлежал прежде некой княгине и она устроила такой ход для своих амурных похождений; уж не знаю, насколько справедливо это, только мне было очень жаль продавать этот дом; да ничего не поделаешь: видно, такова была судьба!
Так говорил старик, и Елчанинов, боясь дохнуть, слушал его, и ему казалось, что недаром пришел он сюда, что действительно было какое-то таинственное сообщение между ним и Киршем и что тот из какого-то неясного, неопределенного далека дает о себе знать, что он существует и мыслит и что он где-то здесь.
ГЛАВА XX
Бал на яхте, устроенный леди Гариссон, был великолепен.
В Петербурге не видали еще ничего подобного. Говорили, что празднество у знатной иностранки превзошло даже знаменитый вечер, который дал у себя в Таврическом дворце покойный князь Потемкин. Правда, бал екатерининского любимца, славившегося своей роскошью и умением широко жить, был грандиознее и торжественнее, но зато у леди Гариссон было все оригинальнее.
В самом деле, Петербург еще никогда не танцевал под открытым небом на сказочной яхте, стоящей на широкой красивой Неве. Убранство яхты поражало самых избалованных людей, видавших виды во времена пышного двора Екатерины Второй.
Загадочность, которой сначала была окружена яхта, усиливала интерес к ней и к ее обладательнице.
Когда стало известно, что поднятый трап «Сирены» гостеприимно опустился и леди Гариссон показалась в двух-трех гостиных избранного общества, ее знакомства стали искать и добивались, как чести, представления ей. Однако знатная леди оказалась не очень податливой на такие знакомства, действовала осмотрительно и с большим выбором. Держала она себя с необыкновенным тактом, и общее мнение про нее было таково, что одинаково все говорили: «Вот сейчас видно, что аристократка!» Она взяла, сначала задев любопытство своей недоступностью, потом очаровала всех обходительностью.
Как бы то ни было, но в назначенный для бала на яхте день многие нарочно приехали в Петербург из окрестностей, где жили на даче, и к устью Невы потянулись целые вереницы карет, среди которых немало было с княжескими и графскими гербами и попадались даже придворные.
На берегу гостей встречали разукрашенные флагами, коврами и фонариками лодки и подвозили их к обитому алым сукном с позументами трапу.
Поднявшись по этому трапу, приглашенные вступали на палубу, преображенную в совершенно феерический, причудливый по своему убранству уголок.
Сверху спускалась огромная люстра в несколько ярусов из белых стеклянных шаров, а к ней тянулись со всех сторон цепи фонариков, из которых образовывался как бы сплошной навес разноцветных огней.
Посредине на шканцах из серебряной огромной чаши бил душистый фонтан, разукрашенный такими диковинными огромными и мелкими раковинами, каких и в Кунсткамере не видел никто в Петербурге.
Дальше стояла на возвышении, обложенная подушками для сидения, четырехвесельная лодка, сплошь наполненная плодами; тут были не только все сорта европейских фруктов, но и тропические ананасы, бананы, кокосовые орехи; расположены они были целой горой и переложены зеленью.
Были устроены целые клумбы цветов, живых, пахучих и стеклянных, в которых горели огоньки.
