Николай Задонский - Смутная пора
Гетману указ не понравился. Он знал, что никаких знаков его измены Кочубей и тем более Искра не имеют, но вдруг они все же сумеют пробудить у царя подозрение?
И потом… полковник Апостол? Правда, Апостол, выдав дочь за старшего сына Кочубея, находится с судьей в дружбе, однако за последнее время гетман сумел расположить его к себе и кое-что даже открыл ему. Полковник Апостол стал нужным ему человеком, выдать его царю гетман никак не мог.
Он тайно вызвал к себе полковника и сказал:
– Царское величество прогневался на Кочубея за вечные на меня лживые доносы и хочет его казнить… Но я, видит бог, крови его не желаю. Пошли кого-нибудь от себя в Диканьку, предупреди, чтоб Кочубей немедля отъехал на время из Украины…
Давая возможность Кочубею скрыться, Мазепа поступал так вовсе не из жалости к старому приятелю. Это была все та же тонкая игра. Если Кочубей испугается и убежит за рубеж, его «воровство и злой умысел» будут царю явны. Если он не скроется, будет схвачей и казнен, сват его полковник Апостол перед всеми засвидетельствует невинность гетмана в пролитой крови.
Апостол таких тонкостей не понимал. Он поблагодарил гетмана за доверие и спешно послал гонца к Кочубею.
Однако Василий Леонтьевич советов своего свата не принял, а решил по своему. Вместе с Иваном Искрой он тотчас же выехал из Диканьки и отдался под покровительство полковника Осипова.
Тот радушно принял беглецов и, оставшись с ними наедине, показал только что полученное письмо Головкина:
«Всемилостивейший государь, выслушав дело, повелел мне написать, чтобы вы немедленно объявили господину полковнику Искре, что царское величество верность его и объявление принял милостиво. И понеже желает о таком важном деле слышать сам, того ради указал вам с господином Искрою ехать через Смоленск к войску, а до времени дело сие содержать в высшем секрете, ибо его царское величество желает то зло через вас упредить, дабы в малороссийском крае не произошло какого возмущения».
Беглецы обрадовались. Василий Леонтьевич даже прослезился.
– Слава богу, – сказал он, – видно, услышаны наши молитвы…
– Скорей, скорей ехать, – торопил Искра.
Всю ночь приятели не заснули. Простые и доверчивые люди, любившие отчизну, но строившие свои подозрения на слухах и догадках, они верили, что достаточно начать следствие, как измена гетмана обнаружится. Несмотря на долгое знакомство с Мазепой, они имели слабое представление о его изумительной иезуитской хитрости. Они не заботились о доказательствах, не думали о трудностях. Письмо канцлера их обнадежило, они были полны самых радужных ожиданий и уже видели ненавистного гетмана в цепях на позорной плахе…
А через день – новая милость. Пришло личное письмо Кочубею. Головкин просил не медлить с приездом к нему.
«Дабы я мог с вами видеться, – заканчивал он письмо, – и посоветоваться, как то злое начинание упредить и какую бы верную особу избрать на место того подозрительного…»
Василия Леонтьевича особенно умилили слова о «верной особе». В глубине души он давно помышлял о гетманской булаве, и ему казался ясным намек Головкина. В сопровождении полковника Осипова и нескольких слуг, счастливые и довольные, приятели поехали в царскую ставку.
… А тем временем в Диканьке происходило следующее. За Кочубеем прибыл отряд полковника Трощинского, посланный гетманом. Не застав дома хозяина, полковник окружил хутор солдатами, принялся за опись имущества.
Кочубеиха вместе с невесткой – дочерью полковника Апостола – молилась в церкви.
Трощинский послал солдат взять ее, Кочубеиха не далась.
– Не пийду из церкви, нехай постражду перед алтарем, як Захария! – закричала она.
Тогда солдаты схватили ее, привели к полковнику. Тот без хозяйки распоряжался в доме и уже изрядно отведал ее наливок. Он вышел на крыльцо, качаясь, в рубахе с расстегнутым воротом и в мягких домашних туфлях судьи.
Кочубеиха держалась с достоинством. Она бросила презрительный взгляд на полковника и сказала:
– Потому, видно, прислал вас Мазепа с таким большим войском за моим мужем, что он столько лет верно служил войску и писарством и судейством…
– Я тебе поговорю! – крикнул полковник.
– А ты, как вор, забрался в мой дом да еще кричать смеешь, – перебила Кочубеиха.
– Стрелять, стрелять в нее, ведьму! – завопил и затопал ногами пришедший в ярость пьяный полковник.
Его насилу успокоили, уложили спать.
Наутро, собрав богатое кочубеево имущество, полковник Трощинский отослал его гетману. Невестку, согласно распоряжению гетмана, отпустил домой, в имение Апостола. Кочубеиху с одной служанкой привезли на телеге в Батурин, поселили в посадской избе под строгим караулом.
Слухи о событиях в Диканьке дошли и до монастыря, где жила Мотря. Но слухи были неясны, болтали люди по-разному. Тетка игуменья решила прежде времени племянницу не тревожить, и, запретив монахиням лишние разговоры, сама поехала на хутор, а оттуда в Батурин, узнать правду.
Мотря все же кое-что узнала без нее. Из Диканьки прибежала девка Мелашка и поведала, что царь разгневался на пана судью, что гетман его предупредил, и он укрылся, а мать уехала в Батурин. Мелашка также передала панночке маленькую записку гетмана. Он извещал свою «коханую Мотроненьку» о близком свидании и просил готовиться к отъезду.
Мотрю записка взволновала больше, чем судьба родителей. Она почувствовала, что происходят какие-то очень важные события, которые решают ее собственную судьбу.
Вечером она пошла ко всенощной. Монахини, до сих пор не замечавшие у девушки особого рвения к молитвам, диву дались, увидев, как Мотря усердно, со слезами на глазах отбивает поклоны.
– Впрямь, должно быть, беда у них случилась, недаром она убивается, – шептались монашки.
Они плохо знали Мотрю. Самолюбивая и своенравная девушка не испытывала особенной привязанности к родным. Частые беседы с крестным, его рассказы о блеске и великолепии придворной жизни вселили в ее душу отвращение к привычному, скучному быту, пробудили острое желание во что бы то ни стало подняться на высшую ступень жизни. Обещания гетмана украсить ее голову королевской короной превратили желание в страсть, подчинив ей и сердце и разум, сделав веселую, жизнерадостную двадцатилетнюю девушку малообщительной, холодной и равнодушной ко всему на свете, кроме своего собственного ослепительного будущего.
Перед ликами угрюмых святых Мотря молилась о ниспослании ей благодати и скорого благополучного исполнения надежд, терзавших все ее существо…
Всенощная кончилась. Стоял апрельский темный и теплый вечер. На паперти, как всегда, толпились странники и нищие. Мотря не заметила, как один из странников – высокий и бородатый, – отделившись от толпы, последовал за ней.
Мотря шла с келейницей игуменьи. У дверей игуменской кельи, когда келейница уже открыла дверь, странник быстро подошел и, сняв шляпу, дотронулся до руки Мотри:
– Подайте Христа ради…
Мотря вздрогнула, растерялась. Голос странника показался знакомым.
– Бог подаст, нечего тут шляться! – сурово отказала келейница.
– Ох, сердита ты, мать, ох, сердита… Ну, господь с вами, простите, коли так, – сказал странник.
И Мотря почувствовала, что он опять дотронулся до ее руки. Она отшатнулась, но рука уже ощутила прикосновение бумаги. Странник исчез в темноте.
Мотря наконец-то поняла, в чем дело и почему голос странника показался ей знакомым. Это был один из доверенных людей гетмана, управитель его имениями, пан Быстрицкий.
Приехав на другой день с печальными известиями из Батурина, игуменья застала в монастыре переполох. Ночью ее племянница исчезла. Монашки суетились, плели вздор…
Игуменья приказала им молчать и, никого не допрашивая, удалилась в свои покои. Здесь упала она на колени перед образами, и слезы обильно полились из ее глаз.
– Господи… Спаси и не погуби… Изведи душу ее из пленения сатанинского…
VIII
Гавриил Иванович Головкин – начальник Посольского приказа, – несмотря на постоянные болезни, был подвижен и деловит. Находясь при Петре в годы его малолетства в должности верховного постельничего, Гавриил Иванович изучил характер царя, участвовал во всех его затеях, одобрял все его мероприятия. Петр любил и уважал Гавриила Ивановича, доверяя ему самые секретные дела.
Мазепа знал, что Головкин служит честно и неподкупно, поэтому никогда не пытался расположить его к себе подарками и деньгами, до которых так жадны были многие другие царедворцы.
Но привыкнув строить свои отношения с людьми на умелом использовании их страстей и пороков, он нашел у Головкина другое уязвимое место.
Головкин в молодости слыл большим бабником, а с возрастом сделался великим охотником до острых, малоприличных шуток и историй, а также любителем хорошо покушать и крепко выпить.
