Борис Изюмский - Дальние снега
«Кажется, у Ювенала писано. — подумал с усмешкой Остерман. — „Ничего нет такого, чему б не поверила власть благосклонно, когда ее хвалят…“»
Как бы подтверждая эти слова, Петр польщено улыбнулся:
— Скажи Андрею Ивановичу, чтоб оного кавалера на службу пристроил. Да пусть ему завтра пошлют за вирши сто… нет, двести червонцев. И вдруг всхлипнул: — Наташи-то моей боле нет в живых…
Семнадцатилетнюю сестру Наталью Петр любил искренне, нежно, а она неожиданно умерла неделю назад. Иван, стараясь отвлечь, друга-повелителя от мрачных мыслей, сказал:
— Ты знаешь, государь, Катрин наша бредит тобой. Клянусь!
Петр самодовольно вздернул голову с париком, завитым в короткий мелкий барашек.
— Ты передал ей мою записку?
— Передал и даже рассказал, каким бесстрашным ты был, государь, прошлый раз на охоте. Она едва чувств не лишилась.
Петр посмотрел на Ивана с обожанием:
— Ничего особенного…
— Ты слишком скромен, государь. — Иван сел, скрестив ноги по-турецки. — Когда медведь ринулся на тебя, я похолодел от ужаса… Но ты хладнокровным выстрелом убил наповал яростного зверя.
Ну, положим, укокошили медведя егери, но сопливое величество любит лесть — вот пусть и получает ее.
— А этот трусливый Остерман… — начал было Долгорукий, но Петр недовольно перебил его:
— Не смей при мне плохо отзываться об Андрее Ивановиче.
— Не буду, — покорно согласился Иван.
Он втайне презирал Петра. Когда один проходил в зале мимо его портрета, рисованного Людденом, с надписью: «Petrus II. lmperator Russia», ожесточенно сплевывал. Но внешне был сама покорность.
— Решено, — неожиданно сказал Петр, — я женюсь на твоей сестре.
Остерман, крайне раздосадованный услышанным, притаился у щели. «Конечно, — думал он, — лучше б всего женить Петра на его тетушке Елизавете, и тогда кончились бы притязания Долгоруких, претендентские страсти. Ведь при сотворении мира сестры и братья сопрягались и человеческий род распложался. Но разве осилишь застарелый обычай, идиотские предрассудки о кровосмешении. Вой поднимут. Вероятно, придется смириться с женитьбой на Екатерине. Весьма нежелательный вариант!»
* * *Недели через две, сидя в своем кабинете, Остерман нет-нет да и возвращался мыслью к разговору, подслушанному в охотничьем домике. И опять подумал: «Прискорбно, но придется смириться с этим браком».
…Еще три дня назад Остерман приказал доставить ему из архива годичной давности расследования по «слову и делу», переданные в тайный совет после недавнего упразднения Преображенского приказа. А кроме того, принести донесения за этот год, относящиеся к политическому сыску среди столичных дворян. К счастью, в этой варварской стране наветы шли густо, и на мути этой можно было кое-что замесить. Хорошо, что доносы не передали в архив к вечному забвению.
…Андрей Иванович, сдвинув назад парик, впился глазами в доставленные бумаги.
Все же дьявольски приятно быть много умнее тех, кто окружает тебя, знать, что ты незаменим и все вершишь сам, якобы лишь давая на подпись бумаги, знать, что исподволь направляешь придворную жизнь, где подлаживаясь, а где изменяя ее ход, имея во дворце свои глаза и уши, исполняя волю полезных тебе вельмож. Эти Долгорукие да Голицыны меж собой иронически называют его «наш оракул». Ну что ж, может быть, они правы больше, чем предполагают.
Он сочинял определения о наследстве, указы, составлял тексты договоров, давал советы, как лучше проводить дознания, подбрасывал вопросные пункты, решал, кого включать в комиссии по расследованию злоумышлений, а кого нет. Он готовил проекты расправ со своими недругами, планы, как ловчее вести жертву к погублению, искоренить ее.
Ему было сладостно знать, что он, чужеземец, превосходством ума своего стал тайно первейшим лицом, некоронованным правителем. Тонкая интрига привлекала состязанием ума в дальновидности, гибкости и возможностью принести неприятности другим, видеть их корчи. Сладостно было ощущение, что в руках твоих тайные нити судеб людских, их благополучия или гибели, что ты плетешь силки и удавки, сам оставаясь в тени! Ему-то громкость к чему?
…Однако что можно извлечь из этих архивов?
…Донской казак Анисимов из Черкасска крикнул «государево слово» на купца Твердохлебова — тот-де матерными словами поносил Преображенский приказ.
Эка невидаль!
…Рыльский мещанин Кузьмин обвинил провиантского комиссара Аршеневского в повреждении казенных интересов. За напрасный крик «слова», долженствующий относиться только к измене и поношению бога или государя, бит кнутом и отправлен со своим изветом в Ревизион-коллегию.
И правильно сделали.
…Приказчик Широносов брякнул псаломщику Судакову, что «за очи и царей бранят», за что бит кнутом нещадно.
Все это мелочи, неинтересно…
Остерман прикрыл глаза — что-то они в последнее время сильно болели, — помассировал ревматические припухлости пальцев левой руки. Но поглядим дальше. А-а-а, вот это, пожалуй, любопытней.
…Денщик Арбузов крикнул «слово и дело» на своего офицера, поручика Нарвского полка Михайлова-Рославлева — тот-де непотребно государя лаял за великое к роду Долгоруких благоволение. Однако, будучи вздернут на дыбу, Арбузов повинился, что оговорил поручика напрасно за многие его побои и немилости.
«Так ли уж напрасно?» — усмехнулся Остерман и полез за табакеркой. Щедро засунув в ноздреватый нос понюшку, смачно зачхал, после чего стал перебирать донесения дальше.
…В Кроншлоге лейтенант флотский Казаринов порицал Верховный тайный совет: флот ныне в загоне, моряков не блюдут, дела Петровы на свал готовят. А виноваты в том лиходеи Долгорукие, что за младостью и глупостью государя все самовольно вершат.
…Коллежский асессор Мятлев сильно Долгоруких порицал за то, что двор и коллегии в Москву перевели, поближе к своим вотчинам, пренебрегая Питербурхом в урон отечеству.
…Капитан Семеновского полка Панютин да ундер-лейтенант Колзаков во время пиршества возводили хулу на государя, тайный совет, а паче на фаворита Ивана.
Мол, Петр Великий с малолетства делами военными озабочен был, а у нынешнего одни забавы непотребные на уме. Многих офицеров по имениям распустили, пришлому люду наниматься в армию воспретили. В Военной коллегии после Меншикова по сию пору президента нет. От той небрежливости армия в великое расстройство прийти может. Да и не одна токмо армия, но и все дела государственные. А виной тому Ванька Долгорукий с батюшкой и дядьками, что ныне по стопам Меншикова идти хотят, во временщики лезут. Ванька императора от дел отвращает, дабы их род мерзкий за государя правил и всем вершил.
Капитан Панютин вскочил, шпагой по столу брякнул, вскричал: «Нет дале сил такое терпеть! Не для того Меншикова в Сибирь загнали, дабы боярских захребетников на шею посадить!»
…Остерман задумчиво отодвинул бумаги. Правильно тревожатся. Когда он недавно предложил императору завести под Москвой воинский лагерь и быть в нем командиром, царь только рукой махнул, мол, отстань.
А сделать то надобно было, дабы хоть на время оторвать монарха от бесстыжего фаворита.
Ванька совсем распоясался: помышлял убрать и его, Остермана, да не на того напал. Государь своего попустливого воспитателя, что во всем ему потакает, любил, расставаться с ним не хотел. А недавно сдружился Ванька с камергером герцогини Курляндской Анны Иоанновны — Бироном, и тот фавориту, при наездах, собак поставлял, в Англии купленных.
Теперь, когда Екатерина невестой царской стала, Алексей Долгорукий в генералиссимусы лезет, Ванька — в генерал-адмиралы заместо покойного Апраксина, а премудрый Василий Лукич в великие канцлеры.
Только помер Апраксин, как Ванька с батюшкой своим забрали из его дома даже ковры и столовое серебро. Наследники адмиральские и пикнуть не посмели.
Ванька мертвой хваткой вцепился в свой фавор, всякого, в ком соперника зрил, устранял немедля, не без помощи сродников. Стоило отроку-императору с гвардейским капитаном Бутурлиным кумпанию начать водить, как в полк пехотный того перевели. Приглянулся Петру князь Сергей Голицын — спровадили его посланником в Берлин.
Да напрасно Долгорукие мнят, что стоит им гвардейские мундиры напялить — и полки гвардейские за ними попрут. Просчитаетесь, ваши сиятельства! Бумаги, что он сейчас прочитал, подтверждают то. Ни офицерство, ни столичное дворянство не поддержат вас.
Если женитьба на Катьке неизбежна, то можно будет позже осторожненько настроить императора против Катьки. Известно, как покойный государь поступил со своей женой Евдокией. Может, и Катьку удастся в монастырь спровадить, Долгоруких свалить.
Кто в этом помощниками будет? Ненавистник Меншикова Ягужинский? Он и его, Остермана, терпеть не может — догадывается, что приложил вице-канцлер руку к его почетной ссылке в Польшу. Но Долгоруких ненавидит еще больше, знает, что князь Василий Лукич называет его за глаза «свинопасом».
