Антонин Ладинский - Голубь над Понтом
Я смотрел на него с завистью. Сколько огня было в этом болезненном человеке!
Иногда ромеи собирались у Леонтия Хризокефала, обсуждали события. Больше всего на таких собраниях говорили о Владимире. Вопросы о нем сыпались со всех сторон.
– Владимир принимал сегодня послов из Рима. Что пишет ему римский папа?
– Владимир расспрашивал сарацинских купцов о Иерусалиме.
– Владимир осматривал ромейские корабли и расспрашивал об их устройстве.
– Не думает ли он посетить базилевсов?
Случалось, что к нам являлся пресвитер Анастасий и сообщал о том, что делается в доме стратега. В тот вечер он делил с нами беседу. Магистр Леонтий увивался около него, пытаясь пронюхать о планах варваров. На базаре ходили слухи, что тысячи русских воинов отплыли прошлой ночью в ладьях в неизвестном направлении. Куда? – терялись мы в догадках. Но предатель держал язык за зубами.
Вдруг вошел Никифор Ксифий, взволнованный и мрачный. Мы посмотрели на него.
– Владимир занял Таматарху! – сказал он.
Многие вскочили со своих мест. Магистр схватил его за плечи.
– Таматарху! Этого не может быть!
Анастасий тоже встал, потягиваясь с притворной зевотой:
– Время отойти ко сну...
Но мы обступили его со всех сторон, требуя объяснений.
– Что это значит? Вы предали нас!
Анастасий развел руками.
– Что вы, отцы! Волноваться причин нет. Чем вы недовольны? Соблюден договор во всех подробностях или не соблюден? Соблюден. Получаете вы Херсонес в свое владение? Получаете. Посылает князь варягов на помощь базилевсам? Посылает. Возвращает он вам солеварни и рыбные ловы? Возвращает. О Таматархе же в договоре никаких упоминаний не было.
Таматарха лежала по ту сторону Босфорского пролива. Этот город, очень важный в торговом и военном отношении, был населен скифами и всяким торгующим людом, среди которого было много руссов. Город никому не принадлежал, как-то управляясь в своей вечной анархии. Теперь Владимир тайно переправил туда воинов и наложил на город тяжелую руку. Мы понимали, что, обладая Таматархой, он всегда может оказывать давление на дела в Готии, даже не имя сил в Херсонесе. Там он оставлял свое око, которое будет наблюдать за готским берегом. Хитрый варвар обошел наших проницательных магистров. Договор соблюден, но над Херсонесом на вечные времена повисла в воздухе русская секира.
Агафий, писавший текст договора, мелкими ударами кулака стучал по столу, скрипя зубами от злости. Леонтий Хризокефал, сжимая голову руками, бегал из угла в угол, бормоча непонятное.
– Право, вам нет причин волноваться, отцы, – успокаивал Анастасий, – Таматарха никогда не принадлежала ромеям. Зачем этот город вам? А каган (иногда русского князя называют здесь каганом, в подражание хазарам, и меня не удивит, если его скоро станут называть базилевсом или кесарем) нашел там своих людей, бежавших от его суда, не желавших платить судебной пени, беспокойных бродяг и непокорных всякого рода.
– Я понимаю твою игру! – многозначительно поднял палец Леонтий.
Анастасий стал бить себя в грудь кулаком:
– Верьте, что мы теперь с ромеями, как братья. Все ваши торговые права будут сохранены в Таматархе.
Уже ничего нельзя было переменить в нашем незавидном положении. Порфирогенита была в руках варваpa. О Таматархе же наши хитрые, как змеи, магистры не подумали во время составления договора.
– Если бы вы знали, отцы, какие у нас планы! – потирал руки Анастасий, радуясь, что он тоже принимает участие в составлении этих грандиозных планов.
– Господь может низринуть вознесшихся...
– Все в руках Всевышнего! Это верно. Но у нас такие планы, что мир удивится! Через Таматарху лежит путь в Индию, а через Иверию в Багдад! А из Багдада рукой подать в Дамаск и Иерусалим! Только бы нам не помешали обстоятельства. Трудное это предприятие, что и говорить. С пустыми руками мы принимаемся за его осуществление. Ничего у нас нет. Ах, послушайте, отцы...
Он подошел к магистру, сел рядом с ним на скамью и зашептал:
– Продайте нам тайну греческого огня! Сто тысяч номизм за один медный снаряд для огнеметания, за один горшок состава! Научите нас, как приготовляется сей огонь! Что вы хотите за него: золота, воинов, мехов?
Мы содрогнулись. Я с радостью вспомнил, что на ромейских кораблях, что стояли в херсонском порту, не было ни одной огнеметной машины, ни одного сосуда с огненным составом Каллиника. Их оставили предусмотрительно в Константинополе по приказанию базилевса. Пусть попробуют узнать тайну ромеев!
Леонтий замахал на него руками.
– Что ты говоришь! Нам и самим неизвестна тайна приготовления огня.
Анастасий встал с явным разочарованием.
– Жаль, – сказал он, – нам бы это пригодилось в борьбе с кочевниками.
– Ничего не можем сделать, – ответил Леонтий, – рады бы услужить вам.
– Смотрите, – погрозил пресвитер, – не прогадайте! Сомнут нас кочевники, будет и вам плохо. Мы можем защитить вас от сарацин, без нашей помощи они овладеют ромейскими городами. Какие вы воины!
– Победы не покидали нас! – сверкнул глазами Никифор Ксифий.
– Знаю, кто стяжал вам победы! – не уступал Анастасий. – Разве дело в победах? У нас тоже были победы. Тысяча русских воинов разгромит все ваши войска. Только пыль поднимется облаком! Перья полетят в воздухе! На Дунае руссы сражались с неприкрытой грудью, бросив щиты, и побеждали ваших закованных в железо катафрактов. Вот этого нам и не хватает. Дайте нам железо, греческий огонь, корабли! Владимир хочет объединить все народы, живущие на восток от Дуная, всех славян. Тогда мы раздавим врагов, как червей. Не хотите дать, сами найдем! Построим корабли, метающие огонь! Построим города! Академии! Только бы нам не помешали обстоятельства...
Подумать только! Давно ли он упоминал в молитвах за литургией благочестивых ромейских государей и христолюбивое воинство фем и корабли? А теперь – «мы» и «нам»!
– Не будьте близорукими, ромеи, – взывал он, – ведь теперь мы ваши союзники. Будем помогать друг другу! Не то, смотрите! Не так уж трудно и переплыть нам Понт. Переплывали не раз...
Уже в дверях, обернувшись к нам, он сказал:
– Прощайте, отцы...
Только один раз я имел случай взглянуть на Анну. Наши корабли должны были вернуться в Константинополь. На них возвращались домой все ромеи, провожавшие Порфирогениту в ее путешествии. Сопровождать ее до Самбата остались только мы с Леонтием Хризокефалом, Димитрий Ангел, священнослужители и наши писцы. На кораблях отплывали также в Константинополь варяги, поступившие на службу к базилевсам. Меня посылали в Самбат как знающего язык варваров. По поводу варягов Леонтий говорил мне на ухо:
– Кажется, Владимир, весьма не прочь отделаться от этих разбойников.
Возможно, что и в самом деле Владимир не питал особой любви к этим воинам, с которыми у него всегда было много забот. Но он явился вместе с Порфирогенитой в порт в день отплытия, чтобы пожелать варягам счастливого путешествия. Ведь как-никак они отплывали к братьям нежно любимой жены.
Он шел с Анной под пурпуровым навесом, который держали на тростях четыре мальчика в серебряных стихарях. Впереди шествовали многочисленные пресвитеры. Множество народу направлялось по холмистым улицам в порт, где корабли уже готовы были поднять якоря. Я видел, как Анна сходила по крутому спуску, осторожно ставила маленькую ногу в обшитой жемчужинами обуви на грубые камни дороги. Ковры постлать на пути шествия не догадались или не имели времени. С застывшей улыбкой на лице Анна спускалась с камня на камень, и над ее головой покачивались страусовые перья пурпурного навеса – белые и розовые.
Корабли один за другим подняли паруса, вышли из гавани в море. Внизу сиял уже почерневший от непогод Понт. Волны разбивались о берег. Варанги на кораблях размахивали мечами и секирами, что-то кричали оставшимся на берегу, должно быть, обещали сокрушать врагов и побеждать. Владимир время от времени махал им рукой. В глазах его мелькал лукавый огонек. Пусть уплывают! Зачем ему эти беспокойные люди, когда у него сколько угодно смелых и послушных воинов. Анна стояла рядом, бледная, как всегда, и взволнованная. Она с грустью смотрела на корабли, уплывающие к братьям. Глаза ее никогда не мигали, как глаза базилисс на церковных изображениях, такие же огромные и глубокие. Но было что-то новое в ее лице. Как будто бы оно было опалено каким-то внутренним огнем. Губы ее запеклись, припухли, под глазами легли голубоватые тени. Все было понятно: впервые страсть прошумела над нею и опалила эти глаза и ресницы.
– О, тяжкое бремя жизни мы несем... – не выдержав, сказал я сквозь зубы.
– Что с тобой, друг? Чем ты опечален? – спросил Никифор Ксифий. – Не хочется ли и тебе вернуться вместе с ними?
– Будем и мы там.
– Уж не оставил ли ты в городе какой-нибудь вдовицы? – намекнул он на вдову логофета.
