Анатолий Домбровский - Чаша цикуты. Сократ
— Помолчи, — сказала ему Аспазия. — Кто же нам поможет продвинуться вперёд? Ты, Софокл, или ты, Геродот? Или ты, Сократ?
— Я могу лишь заглянуть вглубь истории и сослаться на свидетельства древних, — сказал Геродот, — но это уже делали другие, — ему явно не хотелось вступать в спор, который, судя по всему, казался ему бесплодным. — Хорошо бы узнать, что будет с нами при жизни, — добавил он с ироничной усмешкой, — а что станется с нами после смерти, узнаем после смерти. Там у нас будет много времени: ведь жизнь даётся нам на время, а смерть — навсегда.
Софокл протянул руку в сторону Сократа и сказал:
— Пусть он начнёт, а я потом продолжу, коль он устанет. В главном же мы согласны: душа наша бессмертна, она всегда была и будет, она знает всё, что было, и всё, что будет. Кто вопрошает душу, тот мудрец. И нет иных источников постижения истины. Так ли, Сократ? — улыбнулся Софокл, чьё ложе стояло рядом с ложем Сократа.
— Так, — ответил Сократ. — Душа бессмертна. Тому есть много доказательств, которые в совокупности своей достаточны. Что следует из этого? То, во-первых, как правильно сказал Софокл, что душа знает всё — в вечном круговращении она всему причастна. А во-вторых, из бессмертия души следует то, что на смену земным мукам и наслаждениям, которые либо коротки и проходят сами собой, либо заканчиваются со смертью, приходят загробные муки и наслаждения — вечные муки для святотатцев, нераскаявшихся убийц и предателей своего народа, сброшенных Эриниями в самые глубинные и самые мрачные области Тартара, и вечные наслаждения для тех, кто провёл свою земную жизнь разумно, светло и прекрасно, для чистых и совершенных душ философов. Всё же прочие души, выпросив в Аиде прощение у тех, кого они обидели на земле, раскаявшись в своих земных преступлениях и очистившись от пороков через жестокие страдания, будут возвращены на землю через многие времена для новых мук и наслаждений, чтобы затем снова умереть и попасть в Аид для нового суда Миноса, Радаманта, Эака и Триптолема[84]. Вопрошая свою душу, мы легко убедимся, что это справедливо: праведным — вечное блаженство, нераскаявшимся злодеям и святотатцам — вечные муки, раскаявшимся и заблуждавшимся по неведению — возможность очиститься и вновь пройти круг испытаний. Что устроено справедливо — устроено Богом. Что устроено Богом — обладает истинным бытием. Знание об истинном бытии есть истинное знание. Истинным знанием обладает бессмертная душа, причастная истинному бытию. Вот и всё, друзья! — засмеялся Сократ, и не столько тому, что благополучно добрался до конца через сложное сплетение мыслей, хотя и это было приятно, сколько тому, что выступил в несвойственной ему роли учителя, наставника, тогда как в других беседах и спорах только спрашивал и выпытывал, продираясь к истине через завалы предрассудков и мнимых знаний, расковыривая их и разбрасывая с помощью наводящих вопросов, как с помощью кирки и лопаты расковыривают и разбрасывают землю, добираясь до источника чистой воды. А сегодня он просто вещал, изрекая готовые истины, чему, впрочем, была причина: он торопился высказать главную мысль, которая заключалась в том, что нераскаявшийся убийца будет осуждён на вечные муки в пропастях Тартара. Немало для утверждения этой истины потрудились сегодня и Продик и Еврипид. Но больше всех для того, чтобы истина эта прозвучала, сделала Аспазия: она захотела услышать её. Хотя трудно сказать, этой ли истины она ждала. Возможно, что её устроило бы другое утверждение, например о том, что убийца — лучший друг убитого и любимец Бога.
Никто не возразил Сократу: одни — потому, что были согласны с ним и устали от затянувшейся беседы. Другие — потому, что не решились высказать противоположное мнение. И вот получилось так, что Сократ завершил беседу, и ему полагалась по обычаям этого дома награда: чаша с красным густым вином, смешанным с мёдом.
Эвангел, главный распорядитель пира, принял чашу из божественных рук Аспазии и поднёс её Сократу. И тут зазвучала музыка — флейты и кифары, — и девушки в лёгких нарядах выпорхнули в танце на середину зала.
— Не то ли это вино, которым ты угощал Фидия? — взяв чашу, спросил Эвангела Сократ.
— Да, — ответил Эвангел, опустив глаза. — Это именно тот напиток, который был приготовлен для Фидия Аспазией из вина и мёда, подаренного нам Лисиклом, с добавлением разных трав. По тому же рецепту.
— За что же мне такая честь? — усмехнулся Сократ.
— Никто не знает о происхождении этого напитка, — ответил Эвангел. — Все думают, что в этой чаше просто хорошее вино.
— Я о другом, — сказал Сократ. — Великая честь — умереть на пиру. И вот я спрашиваю: за что мне такая великая честь, Эвангел?
— Ты думаешь, что вино отравлено? — Эвангел протянул руку к чаше, но Сократ не отдал её.
— Сам-то ты пил его? — спросил Эвангела Сократ.
— Нет. Вино такое дорогое и его так мало, что велено хранить его для особых случаев. Эта чаша — последняя.
— Жаль, — сказал Сократ, понюхал вино и закатил глаза от наслаждения. — Жаль, что только Фидий и я такие счастливцы. Попробуешь? — спросил он Эвангела.
— Не смею. Что скажет Аспазия? Она строга.
— Тогда скажи мне, соблюдается ли в этом доме обычай, когда гость, удачно завершивший долгую беседу, передаёт свою награду тому, кого он считает мудрейшим?
— Так было раз или два, — ответил Эвангел. — Я помню, как Анаксагор отдал свою чашу Фидию, который за время беседы не проронил ни одного слова. По пир был посвящён воздвижению на Акрополе бронзовой статуи Афины Промахос.
— Прекрасно! Тогда останови музыку и позволь мне сделать то, что я хочу.
Эвангел приказал прервать танец. Сократ сошёл с ложа и, держа чашу над головой, словно это был факел, громко сказал:
— Я награждён этой чашей как завершивший беседу. Но подлинная награда должна принадлежать не мне, а тому, кто показал себя в беседе мудрейшим. По древнему обычаю мудрейшего определяет завершивший беседу. И вот я хочу истинному мудрецу передать чашу с драгоценным вином, которую я держу.
Пирующие сначала притихли, потом захлопали в ладоши, затем снова притихли, ожидая, кого же Сократ назовёт мудрейшим.
— Я думаю, — продолжил Сократ, делая непозволительно большие паузы между словами, — что эту чашу должен получить Лисикл!
Конечно, от Сократа можно было ожидать какой угодно шутки, но назвать мудрейшим Лисикла, этого неотёсанного скототорговца, разгульного верзилу, было слишком смело, до неприличия, тем более в присутствии Софокла, Геродота, Еврипида, Продика — мужей столь просвещённых, что равных им не сыскать во всей Элладе.
Лисикл же спал, уткнувшись лицом в подушку, и ничего не слышал.
— И вот в чём мудрость Лисикла, — сказал Сократ, рискуя быть остановленным Аспазией. — Мудрость его в том, что он во время нашей беседы либо молчал, либо спал. Болтающий без умолку не слышит внутреннего голоса, голоса души. Бодрствующий захвачен суетой; во сне же боги любят подавать нам знаки. Молчащий и спящий Лисикл, говоря по правде, был ближе к истине, чем мы, бодрствующие и говорящие. И потому мудрее всех нас!
— Ты превзошёл меня! — при общем гнетущем молчании захохотал Продик. — Любитель мудрости, философ Сократ превзошёл мудреца, софиста Продика, доказав, что чёрное — белое!
Смех и слова Продика явно не понравились Аспазии: по её лицу прошла мрачная тень. Молчание пирующих стало ещё более гнетущим: теперь они думали не о рискованной выходке Сократа, а о глупых словах Продика, за которыми следовало лишь одно — скандал.
Сократ приблизился к Лисиклу и разбудил его, толкнув в бок.
— Что?! — ошалело спросил Лисикл, одурманенный сном и вином. — Все по домам?
— Вот вино, твой подарок для Фидия, я тебе же его возвращаю, — сказал Сократ, наклонившись над ним, а распрямившись, добавил громко, чтобы слышали все, а не только Лисикл: — Тебе, Лисикл, присуждается эта чаша мудрости!
Лисикл неловко поднялся, толкнул Сократа, и тот уронил чашу с вином на пол. Чаша разбилась, густое красное вино залило Сократу ноги.
— Жаль, — сказал Сократ. — Должно быть, я в чём-то ошибся, присудив эту чашу Лисиклу.
Аспазия, сославшись на то, что уже поздно, покинула гостей, пожелав им продолжить пиршество и встретить рассвет с ясной головой.
— Куда же ты, божественная? — крикнул ей вслед Лисикл. — Без тебя и солнце не взойдёт!
Аспазия не обернулась.
— А ведь ты разбил чашу умышленно, а не по неловкости, — сказал Лисиклу Сократ. — Жаль, что здесь нет собаки, которая облизала бы мои ноги.
— Что ты хочешь этим сказать? — зло спросил Лисикл.
— То, чего не хочешь сказать мне ты, — ответил Сократ и вернулся к своему ложу.
