Валентин Лавров - Катастрофа
— Юлий Исаевич, а вам какие стихи Ивана нравятся более? — спросил Юрий Алексеевич.
Айхенвальд, с видом сытого человека, откинулся на спинку стула и вытер салфеткой рот.
— «Зов», — быстро ответил он. И начал на память читать, чуть шепелявя:
Как старым морякам, живущим на покое,
Все снится по ночам пространство голубое.
Иван Алексеевич, внимательно слушавший, вдруг сильным чистым голосом продолжил:
И сети зыбких вант; как верят моряки,
Что их моря зовут в часы ночной тоски, —
Так кличут и меня мои воспоминанья:
На новые пути, на новые скитанья
Велят они вставать — в те страны, в те моря,
Где только бы тогда я кинул якоря,
Когда б заветную увидел Атлантиду.
В родные гавани вовеки я не вниду,
Но знаю, что и мне, в предсмертных снах моих,
Все будет сниться сеть канатов смоляных
Над бездной голубой, над зыбью океана:
Да чутко встану я на голос Капитана!
— Да, если мир — море и правит его кораблями некий Капитан, то среди самых чутких к Его голосу, среди ревностных Божьих матросов находится и поэт Бунин… — закончил Юлий Исаевич.
Бунин молчал. Думал он о своем, о безрадостном… О том, что много месяцев почти ничего не может писать. Жизнь выбивала из колеи. Неужто это все, неужто исписался весь?
— В шестнадцатом году для горьковского «Паруса» я дал свои стихи, — сказал Бунин. — Вот, послушайте:
Хозяин умер, дом забит,
Цветет на стеклах купорос,
Сарай крапивою зарос,
Варок, давно пустой, раскрыт
И по хлевам чадит навоз…
Жара, страда… Куда летит
Через усадьбу шалый пес?
Это я написал, сидя в Васильевском, оно же Глотово. Помню, вышел из усадьбы, спустился со взгорка к пруду. Наш священник сидит, рыбу ловит. Знаток этого дела, так и клюет у него.
— Пропитание! — смеется. — Девчонкам моим на уху.
Семья у него большая, и все девчонки рождались.
Я присел рядом на поваленное дерево. Долго молчали, следя за игрой поплавка.
Вдруг, без связи, священник, словно про себя, произнес:
— Загудит скоро набат, ни рыбу ловить, ни сеять, ни жать некому будет…
Признаюсь, мурашки пробежали у меня по спине. Я сам в тот момент думал о том ужасе, который, чувствовал, скоро придет на нашу землю.
Вскоре написал стихотворение:
Вот рожь горит, зерно течет,
Да кто же будет жать, вязать?
Вот дым валит, набат гудет,
Да кто ж решится заливать?
Вот встанет бесноватых рать
И как Мамай всю Русь пройдет…
— Вот теперь сбылось, Ян, твое пророчество, — тихо проговорила Вера Николаевна. — Бесноватых встала рать.
Айхенвальд нарочито бодро, успокаивающе заговорил:
— Не спорю, поэты — лучшие предсказатели. Не хуже мадам Ленорман. И все же, нельзя теперь судить о русской революции беспристрастно. Только с годами полностью проявится картина.
— Когда от Руси останутся рожки да ножки? — резко возразил Бунин. — И о какой беспристрастности говорить можно? Постоянно о ней твердят. Но настоящей беспристрастности не было и не будет. У каждого своя правда и полное несовпадение интересов. Большевики будут писать о себе в самых возвышенных тонах.
Бунин замолчал, чувствуя, что его горячность задела деликатного Айхенвальда. Уже спокойней добавил:
— Есть единственный оселок, на котором исторические деяния проверять должно: польза для России. А революционеры разбудили дремавшего хама, который Русь и унижает, и разрушает.
Для меня, повторю, ясно одно: русский бунт всегда бессмыслен. И жаль, что мы посетили мир в «его минуты роковые». Помните, о них Тютчев с восторгом писал. А уж какие в его время были «роковые минуты»? Тишь да благодать, аж зависть берет.
2
Вскоре после ухода Юлия и Айхенвальда в городе вновь началась стрельба — частая, ожесточенная. Палили со стороны Кудринской площади. Со стороны Моховой несколько раз ухнула пушка.
Но к полночи все смолкло, даже ружейной стрельбы почти не было. Только однажды истошный женский голос совсем поблизости звал: «Помогите! Караул! Помоги…» Крик жутко оборвался на высокой ноте.
Бунин вскочил с постели:
— Нет, не могу оставаться! Пойду заступлюсь…
Вера Николаевна мертвой хваткой вцепилась в его руку:
— Не пущу! Убьют!
Он бросился к телефону — позвонить в полицию, но телефон не работал.
Почти до рассвета ворочался в тяжелой бессоннице. Поднялся, когда в церкви отзвонили к обедне.
Вера Николаевна, уже хлопотавшая вместе со служанкой над завтраком, сразу же сообщила:
— Вчерашние крики помнишь? Оказалось, что какие-то бандиты изнасиловали, а потом зверски убили сестру милосердия, только что вернувшуюся с германского фронта. Ее спутнику, военному доктору, штыком выкололи глаза.
— Р-р-революция! — прорычал Бунин. — Такие же ублюдки, как эти убийцы, ныне решают судьбы России.
Он помолчал и с горечью добавил:
— Мне страшно, что подобное насилие творится над моей родиной. И как сегодня ночью, я могу лишь посылать бандитам проклятия, но не в состоянии изменить ход событий.
В окно било тяжелым снегом. Он лип к стеклам и стекал тонкими струйками. Бунин походил, помолчал.
Вера Николаевна назидательно произнесла:
— Ян, ты уж без крайней надобности на улицу не показывайся!
Бунин насмешливо покачал головой, нарочито смиренно молвил:
— Ничего страшного! Будем как преподобный Алимпий.
— Кто?
— А это в седьмом веке был такой подвижник. Он на столпе подвизался, шестьдесят шесть лет с него не сходил. Что стоит нам месяц-другой посидеть дома? Придет Лавр Георгиевич Корнилов или другой генерал (у нас их уйма!), турнет большевиков. Запломбируют вагон и отправят обратно в Германию, откуда они, эти большевики, прибыли.
Он было потянулся к папироснице, лежавшей на столе, но Вера Николаевна посмотрела на него так жалобно, что Бунин вздохнул и курить не стал.
— Мы-то можем дома посидеть, — сказала Вера Николаевна, — а вот не пожалуют ли к нам домой революционные массы?
— То-то и оно!
На этой нелегкой теме разговор было замолк, но минуты через две Бунин не выдержал, добавил:
— Смолоду я всякое испытал — несчастную любовь, унижающую бедность. Со всякой жизнью умею примириться. Но не умею свыкнуться с мыслью, что в любой момент могут ворваться товарищи пролетарии и мозолистыми трудовыми руками всадить нам в животы штыки. И они будут правы: согласно большевистской идеологии необходимо уничтожить всех буржуев.
Вера Николаевна замахала руками:
— Господь с тобою, Ян! Не нагоняй жуду.
— Сама заговорила об этом. И потом: с другими уже случилось, вот и сестра милосердия… А мы — буржуи, вполне для большевистской плахи подходим. Под «буржуями» Ленин разумеет прежде всего российскую интеллигенцию. Ее труднее всего одурачить или запугать. Она — вечная оппозиция власти. Большевики знают, что захватили власть незаконно. Вот почему они не потерпят ни малейшей оппозиции.
Вера Николаевна испуганно молилась на иконостас.
* * *
Бунин отправился в ванную комнату — бриться-умываться. Через мгновение послышались его чертыхания: в водопроводной трубе зашипело, упало несколько ржавых капель, и на этом вода закончилась.
Вера Николаевна полила ему из графина. Он кое-как привел себя в порядок и пошел завтракать. Пил чай, читал газеты, принесенные истопником.
Вскоре в столовой появилась Вера Николаевна. В руках она держала французскую книгу.
— Взыскуешь истины? — иронически улыбнулся Бунин. — Послушай, что Горький пишет в «Новой жизни»: «Ленин, Троцкий и сопутствующие им уже отравились ядом власти, о чем свидетельствует их позорное отношение к свободе слова, личности и ко всей сумме тех прав, за торжество которых боролась демократия… Рабочий класс не может не понять, что Ленин на его шкуре, на его крови производит только некий опыт, стремится довести революционное настроение пролетариата до последней крайности и посмотреть… что из этого выйдет?»
— Браво! — хлопнула в ладоши Вера Николаевна. — Как честно и смело обличает злодеев Алексей Максимович!
Бунин укоризненно покачал головой:
— Ну-ну! «Честно и смело…» Наконец-то очухался! А когда привечал и Ленина, и его разбойничью братию — о чем тогда думал? Ведь к тому, что сейчас творится, и твой любимый «буревестник» причастен. Но послушай дальше.
