Борис Изюмский - Тимофей с Холопьей улицы. Ханский ярлык
Ей на секунду представилось, никогда больше не будет Тимофей, как голубь-бормотун, шептать ей ночью слова откровений, и станет она ему чужой-чужениной, неверной, брошенной женой.
— Не могу без тебя — в петлю кинусь! — крикнула она при мысли об этом бедстве и громко, жалобно заголосила, омывая слезами душу: — Тимоша, за что ты… Тимоша…
На улице Тимофея обступила темень. Где-то недалеко громыхал гром. Продолжал идти липкий снег.
Сердечная боль погнала Тимофея к дубу над Волховом. Гроза приближалась. Эта была та необыкновенная зимняя гроза, о которой потом еще долго с недоумением упоминали летописцы.
Вспышки молний следовали одна за другой, и тогда видно было, как внизу, в проломах льда, бурлили и метались черные волны, тянулись к черному небу.
С непокрытой поседевшей головой стоял Тимофей у дуба, напряженно вглядываясь в пляшущие волны, будто силясь рассмотреть в них что-то.
С раздирающим уши треском ударила молния в дуб, возле которого стоял Тимофей, опалила дерево.
— Почему не в меня, почему не в меня? — как в бреду, вопрошал Тимофей темноту.
Он шагнул к обрыву. Ему почудилось: волны теперь тянутся к нему, зовут его. Снова к измученному сердцу прихлынуло все: коварство Незды… владыка, что толкал ко лжи… пытки… гибель Кулотки… предательство Лаврентия… и Ольга… Не во что верить… нечего ждать…
На мгновение в обезумевшей голове мелькнула больная мысль: «Все кончено, затравили, растоптали, к чему противиться?»
Небо снова прорезала молния. Опаленный дуб продолжал гордо стоять над обрывом, воздевая черные ветви к небу, будто угрожая ему.
Пальцы левой руки Тимофея случайно коснулись костяного стержня для письма, что неразлучно висел у пояса. Казалось, стержень напомнил о себе, и Тимофей нежно погладил его.
«Лживите, не кончился летописец Тимофей, еще не всё вы у меня отняли! — Он до боли сжал зубы. — Когда плавят, зерна железа слипаются в крицу… Где взять сердцу твердость, как стеснить его в крицу?»
Тимофей снова нежно прикоснулся здоровой рукой к костяному стержню: «Нет, верю в правду… в честных, простых людны…»
Он медленно повернулся спиной к Волхову и пошел к избе Авраама.
Навстречу бежала простоволосая женщина, кричала горестно:
— Тимофей, Тимоша!
«Оленька!» — радостно дрогнуло сердце, и, повинуясь только ему, Тимофей бросился к Ольге, прижал ее к себе, целуя мокрые, соленые от слез щеки, забормотал, успокаивая:
— Не надо, Олюня, не надо… верю… Хоть весь свет… верю…
По небу разметалось гневное зарево пожара. Пламя бушевало теперь на вечевой площади, перекинулось к Великому ряду, охватило Нутную улицу, пробиралось по мосту к Софийской стороне. Горящие головни осыпали крыши домов.
Над городом кружила красная метель.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Как-то был я на раскопках древнего Новгорода. Ученые-археологи и сотни их помощников откапывали перекресток Холопьей и Великой улиц.
Перед нами возникали остатки усадеб, построек, древние мостовые. Земля заботливо сберегла следы родной старины: мастерскую кузнеца и детские костяные коньки, стремена и посох с вырезанной на нем мужской головой, сапожные колодки и глиняные тигли с прикипевшей бронзой…
Но ни с чем не сравнимую радость приносили найденные грамоты на бересте: с помощью этих грамот древний Новгород вдруг заговорил с нами десятками голосов.
Грамоты, часто похожие на свернутые кольца из коры, как величайшую драгоценность, доставляли в лабораторию, построенную здесь же, возле раскопок, промывали горячей водой, осторожно распрямляли, высушивали, чтобы затем разобрать, о чем в них поведали нам новгородцы.
Вот в одной усадьбе найдено одиннадцать грамот, написанных каким-то мальчиком Онфимом. Эту находку ученые назвали «Архивом школьника». Онфим жил тогда же, когда и Тимофей, и, видно, на этих полосках бересты учился писать и рисовать.
На одной широкой полоске он процарапал: «Поклон от Онфима», на другой нарисовал человечков — толстого и тощего, на третьей опять проступают буквы.
Кто обучал Онфима? Может быть, Тимофей? Может быть, Онфим и есть тот мальчонка, с которым передавал Тимофей письмо Аврааму?
Все новые и новые древние письма находят ученые — сотни грамот!
А сколько их еще хранит земля! Кто знает…
Не хотелось уходить из лаборатории. Но что это проступает на бересте?
«У попа… два горшка масла, а у Нездыле…» Нездыля? Да не родич ли это посадника Незды?
Я волнуюсь все больше, и волнение усиливается с каждой вновь найденной грамотой: а вдруг… а вдруг разыщут Тимофеево «Слово»?
Страстно, всем сердцем верю: правдивая летопись, написанная неподкупным Тимофеем, лежит где-то в земле и ждет своего открывателя.
Я даже вижу ее наклоненные буквы на коре, процарапанные с огромными усилиями левой рукой.
И когда найдут наконец и прочтут эту летопись, еще ближе и дороже станет нам Тимофей с Холопьей улицы.
ХАНСКИЙ ЯРЛЫК
Град сей славен будет
во всех градах русских,
и взыдут руки его
на плеща врага его.
(Из летописи)ВОССТАНИЕ В ТВЕРИ
По широкой главной улице Твери в город въезжал с отрядом сильным двоюродный брат хана Узбека — баскак Чолхан Дедентьевич.
Вороной конь его с белым пятном на лбу грыз удила, косил по сторонам.
На Чолхане белый шелковый халат, островерхая шапка из войлока. Злое лицо его с черной бородой, черными редкими усами, сабельным шрамом на смуглой щеке надменно окаменело.
Тверичане, стоя у ворот своих дворов, хмуро глядят на пришельцев: скуласты, недобры их лица, непонятна, ненавистна речь.
О Чолхане, внуке хана Менгу-Темира, слышали — безжалостен: чтобы доказать свою верность Узбеку, убил сына родного. Да и по обличью сразу видно — кроволитец.
Позади Чолхана едут богатые всадники в синих, красных халатах, войлочных белых шапках, а дальше растянулся отряд. На кого ни глянь — рыскают свирепые, как у голодных волков, глаза.
У дворов бормочут:
— Ишь пуза наели на хлебах наших…
— Оголодали, нехристи, русскую землю…
— Щелканья стая…
Востроносенький мальчонка лет восьми — Матвея кольчужника сын, Петянька, — привлеченный яркими халатами, побежал возле отряда. Татарин с урезанным ухом хлестнул малыша плетью через плечо. Петянька залился кровью, упал в пыль. Мать подбежала к нему. Укрывая своим телом, закричала бесстрашно:
— Не смеешь, басурман, дитё бить, не смеешь!
Татарин и ее хлестнул раз, другой. Лицо его перекосилось от злобы:
— На колени, помет собачий! Не сметь на могучего хана глядеть, на колени!
Заставив женщину пригнуться, он поскакал вдогонку отряду. Залаяла вслед собачонка. Всадник на ходу пустил в нее стрелу, пригвоздил к земле.
Почти все тверичане спрятались, притаились, над городом нависла зловещая тишина.
Едет главной улицей Твери отряд Чолхана Дедентьевича.
На краю площади, возле избы, стоят юноша с девушкой, смотрят на татар с любопытством и испугом. Через три дня свадьба назначена. Как же теперь?… Молодой всадник с широким вдавленным носом, хищно изогнувшись, метнул аркан. Петля захлестнула шею девушки, приглушила ее вскрик. Всадник подтянул по земле девушку к себе, забил кляпом ей рот, поволок за конем. Все это произошло так мгновенно, что жених оцепенел. А придя в себя, бросился на защиту невесты. Но десяток злодеев наскочили на него, стали топтать конями, рубить саблями и, оставив позади себя кровавое месиво, продолжали путь.
…Чолхан въехал на княжеский двор. Бледному тверскому князю Александру процедил сквозь зубы:
— Убирайся с глаз, здесь я сяду.
— У меня ярлык… — начал было Александр, но, увидев побелевшие от ярости глаза Чолхана, торопливо пошел собирать семью.
Еще тревожнее стало в Твери. От избы к избе передавали в смятении:
— Щелкан требует с каждого по шкуре соболя, бобра и лисы.
— Да отколь же нам взять для него, проклятого?
— Кто не даст — детей отбирает…
— Говорят, навсегда князем сел, нашу веру сменить заставит…
— Насмеханье!
— Дракон лютый!
— Тверские города баскакам раздаст…
В городе начался разбой. Татары ходили по избам, брали что приглянется, набивали добром свои переметные сумы.
Чолхан, подбоченясь, сидел на коне посреди городской площади. К нему подводили непокорных, били палками и кнутьем; разжигая докрасна железо, ставили на щеке признак.
Гнали мимо девушек со связанными назад руками. Они шли плечом к плечу, пригнув голову, пыля босыми ногами. Чолхан, подняв плетку, властно остановил пленниц. Оглядел их сузившимися глазами, раздув ноздри, отрывисто приказал сотнику:
