А. Сахаров (редактор) - Николай II (Том II)
Многие из новоявленных петербуржцев, сбиравшихся сегодня на Малую Никитскую, до избрания в Думу были истинными москвичами. Среди них Александр Иванович Гучков был записан в московских книгах не только как купеческий сын, но сам купец первой гильдии. Он происходил из старообрядческой семьи. В его московском доме сохранился нетленным старинный уклад жизни – вплоть до традиционного запаха деревянного масла и слуг, одетых в рубахи и сарафаны. Но он нарушил одну из первых заповедей старообрядца и был женат гражданским браком на некоей мадам Зилотти.
Теперь, направляясь в пятидесятисильном «рено» к Рябушинским, облачённый в строгий фрак, с цилиндром на крупной породистой голове, обрамлённой хорошо подстриженной короткой седоватой бородкой, он мечтал о том, чтобы пообедать по-московски, и надеялся, что Пал Палыч, большой знаток русской кухни, угостит их так, что затмит знаменитые «вторничные обеды» в Купеческом клубе или на масленицу в трактире Тестова.
Рослый швейцар, с бритым лицом, в цилиндре и ливрее с позументами, стоял у отворённой двери массивного, прихотливо асимметричного крыльца. Старообрядцу Гучкову не нравился архитектурный стиль модерн, но особняк Степана, в котором он бывал не единожды, не производил на него отталкивающего впечатления, как иные здания в Москве и Петербурге, построенные в этом стиле. Видимо, талант Шехтеля создал даже в нелюбимом стиле модерн вполне приемлемое жилище. Вылезая из мотора, Александр Иванович отметил про себя эту мысль и неожиданно в лучах вечернего солнца углядел на доме деталь, которую не замечал раньше.
На светлом глазурованном кирпиче, которым была облицована стена, Гучкову вдруг бросился в глаза широкий фриз с изображением ирисов, охватывающий здание поверху и подчёркивающий квадраты больших окон на глади стен.
«Чтобы не отстать от времени, надо заказать что-нибудь Шехтелю… Только чтобы он не очень изламывался…» – мелькнула хозяйственная мысль у Александра Ивановича. Но тут же, при входе в дом, его внимание переключилось на гостей.
В небольшой прихожей, отделанной деревом и большим витражом по верху стены, отделяющей её от вестибюля, прихорашивался у зеркала, оставив свой цилиндр на вешалке, щуплый лысеющий князь Львов. Он расчёсывал свою небольшую клинообразную бородку и приглаживал завитки волос на затылке. Увидев в зеркале отражение Гучкова, князь восторженно всплеснул руками и бросился к Александру Ивановичу лобызаться по-московски. Затем вдвоём, не толкаясь в широкой двери, они прошли в главный холл.
Здесь, на фоне светлой, из полированного песчаника главной лестницы, парапет которой изощрёнными и изысканными волнами как бы струился со второго этажа на первый, стояли в чёрных фраках, как грачи на песке, почти все гости. Не хватало, как заметил Гучков, только московского городского головы Челнокова.
На левом фланге, у распахнутых дверей буфетной комнаты, Пал Палыч Рябушинский, человечек маленького роста, с поднятым высоко непропорционально большим для его фигуры задом, ощеривая два передних, как у зайца, зуба и двигая большими оттопыренными ушами, давал последние наставления пожилому седовласому артельщику в белоснежной рубахе тончайшего голландского полотна и таких же шароварах. На его ногах были мягкие полусапожки, в которых хорошо было бесшумно скользить по паркетам.
Рядом с Пал Палычем, оборотясь к нему спиной, вёл беседу с петербургским гостем, депутатом Думы Василием Алексеевичем Маклаковым, его брат Степан Палыч Рябушинский. Фрак на Маклакове был какой-то старый и помятый, и весь он, от заросшей волосами головы, явно давно не стриженной, до кривых ног в слишком узких, как панталоны, брюках, производил несвежее и неопрятное впечатление. Павел Николаевич Милюков, на плоском лице которого поблёскивали над топорщащимися седыми усами два стёклышка пенсне, с вниманием прислушивался к их разговору.
Молодой и говорливый депутат Керенский[70], представлявший в Думе «трудовиков», а на самом деле бывший эсером, с грубыми и резкими чертами лица, короткой причёской бобриком, во фраке и белой манишке выглядел значительно импозантнее, чем в цивильных одеждах на паркете Таврического дворца. Он, оживлённо жестикулируя одной рукой, другой держал за пуговицу Михаила Ивановича Терещенко, стройного и высокого красавца, чёрные как смоль волосы которого были набриолинены до блеска.
Маленький, лысенький и бородатенький учитель реальных училищ Иван Иванович Скворцов-Степанов, про которого все в Москве знали, что он представляет самых левых социал-демократов – «большевиков», что-то бурно доказывал такому же маленькому, лысому, но с бритым по-английски лицом человеку, стоявшему спиной к Гучкову. По прекрасно сидевшему на нём фраку энглизированного образца Александр Иванович узнал своего полного тёзку Александра Ивановича Коновалова – деятеля Думы, московского миллионщика и большого поклонника туманного Альбиона во всех его проявлениях – от политики до лошадей и продукции фирмы «Роллс-Ройс».
«Наверное, большевичок опять упрашивает Александра Ивановича подать милостыню эмигранту Ульянову, – весело подумал Гучков. – Пожалуй, и мне надо подкинуть ему деньжат: хоть и далеко от России, но эта бомба замедленного действия против самодержавия тикает и тикает… Пожалуй, дам-ка и я большевикам тысчонок двадцать. Авось хорошие проценты набегут… Только теперь передавать надо не через «буревестника революции» Максима, а то ведь ополовинить может!»
Гучков остановился на середине холла, не зная, к какой группе ему примкнуть. Тут в дверях прихожей появился хромоножка Челноков. Из его длинной и неопрятной бороды сверкала улыбка, глаза блистали от радости видеть лучших людей Москвы и Петербурга.
Всё общество дружно оборотилось к вновь прибывшим и обступило их, обнимаясь и целуясь.
– Ну вот! Все в сборе! – радостно провозгласил фальцетом Пал Палыч и пригласил широким жестом гостей в буфетную, где были накрыты столы с закуской и водками.
За каждым из двух столов стояло по два половых-ярославца, в таких же белоснежных и наглаженных одеяниях, как у артельщика. Но половые носили, в отличие от артельщика, белые поварские колпаки, чтобы волосы не попадали в пищу. Их шёлковые кушаки были не красного, как у артельщика, а зелёного цвета.
«Пал Палыч явно заказал весь обед, включая половых, у Тестова, – сделал вывод Александр Иванович, бросив беглый взгляд на закуски. – Что ж, моё первое желание исполнилось!..» – с удовлетворением подумал он, войдя с друзьями в сравнительно небольшое помещение буфетной.
На ближнем к двери столе, покрытом белоснежной, отстиранной до блеска скатертью с вензелями хозяина дома, стояли подносы с блюдами, тарелками, тарелочками закусок. Центр стола занимала знаменитая кулебяка от Тестова, которая заказывалась не позже чем за сутки. Строилась она в двенадцать ярусов, где каждый слой имел свою начинку: и мясо, и рыба разная, и свежие грибы, и раковые шейки, и цыплята, и дичь разных сортов, и налимья печёнка, и слой костяных мозгов, приготовленных в чёрном масле… Вокруг кулебяки были буквально навалены груды малюсеньких пирожков из растворчатого, пресного и слоёного теста с разными начинками – налимьими печёнками и рисом, капустой, грибами, курицей, рыбой, мозгами, мясом и дичью.
По бокам этого буйства из румяного теста, на салфетках, лежали горки горячих калачей, источавших из себя тепло и аромат. Естественно, рядом с калачами с каждой стороны стола стояло по большой серебряной чаше – одна с серой зернистой, а другая с блестящей чёрной ачуевской паюсной икрой.
Двое ярославцев-молодцов уже накладывали на тарелочки серебряными ложками оба вида икры, добавляли туда кусок жёлтого коровьего масла и протягивали гостям. Гучков с удовольствием взял тарелочку и помедлил мгновенье, за которое взгляд его упал на нежнейшую переславскую селёдку залом, которую в Петербурге ему доводилось редко видеть. Он протянул ярославцу свою тарелку назад, и тот, угадав желание гостя, уложил к двум горкам икры ещё и ряпушку[71].
Александр Иванович глазами хотел бы съесть сразу и тончайшие, нарезанные бумажной толщины ломтики провесной ветчины, и белоснежные окорочка молочных поросят с хреном со сметаной, и розовой сочной сёмги, и янтаристого балыка с Дона, пахнущего степным ветерком, и нежнейшей белорыбицы с огурцом, но общество, получив каждый по тарелке с закуской, потянулось к другому столу, чтобы не тратить время в ожидании первой рюмки, которую уже давно предвкушали многие.
На другом столе, где за порядком, то есть постоянной наполненностью рюмок и бокалов гостей, следили два других розовощёких ярославца, в центре на плоском серебряном подносе стояли уже приготовленные для первого глотка хрустальные рюмки с золотыми вензелями хозяина дома. Вокруг них, небольшими батареями, были расставлены смирновская водка на льду, английская горькая, беловежская зубровка, шустовская рябиновка и портвейн Леве № 50. Рядом с бутылкой пикона, завёрнутые в салфетки, покоились бутылки эля. Посреди стола в огромной серебряной ладье из льда высовывались закупоренные бутылки шампанского. В другой ладье, парной первой, тоже во льду, были укрыты шампанки особо прочного стекла с кислыми щами. Увидя эти шампанки, некоторые из гостей удовлетворённо зацокали языками: пить можно было сколько хочешь, раз кислые щи имелись в наличии для освежения самых загулявших голов.
