Вадим Полуян - Кровь боярина Кучки (В 2-х книгах)
- Когда я надевал ему крест, парень был очухавшись, он твои кровавые слова слышал.
На побелевшем лице задиры ясней проступили червлёные[110] крапины.
- О каких таких словах толкуешь?
Шишонка хотел было извернуться, да ещё пуще увяз:
- Ну о каких таких?.. Ну как ты мать его убивал. Ну про крест её окровавленный…
Зуй затрясся осиновым листом и напрямик обратился к Роду:
- Ты… что… молчишь?
Пленник, казалось, был спокойнее всех своих пленителей.
- А что ты, лихой головник[111], ждёшь от меня услышать? - в свою очередь спросил он почти миролюбиво. - Одно я тебе скажу: за такое убийство не берут виры[112].
- Так казни же, казни меня! - скрежетал Зуй.
Оба вновь впились друг в друга глазами. И юноша отвечал:
- Не дано мне тебя казнить. Смерть твою вижу рядом. Не от моей руки.
Зуй, натужно хохоча, выскочил из избы.
- Поверил, - вздохнул Фёдор Озяблый.
- Не поверил, - мотнул головой Шишонка.
Он убирал одежду пленника с голбца, чтобы устроить ему на ночь подобающую постель.
- Твой чёрствый квас оказался бражкой, - заметил Фёдор Дурной. - К тому же изрядно крепкой. У всех головы помутились.
- Яшник бражку не пил, - значительно поднял палец Фёдор Озяблый.
- Не называй его яшником, - попросил Дурной, - Он пленён по нашему неразумию, по Зуевой алчности. Сам атаман оставит его не яшником, а свободным бродником. Ведом мне этот юноша. Его имя Род.
Род отнял от головы руки, покоившие её на столе, и с удивлением посмотрел на Дурного. Тот почти по-родственному кивнул ему:
- Не признал меня, милый?
- Как глаза развязали, все пытаюсь признать, - оживился Род. - Память с ног на голову поставил. А теперь вспомнил: видел твою бороду на Букаловом новце. Отец тебя называл огнищанином.
- Твой приёмный отец - мудрый поводырь лесного люда, - усмехнулся бородач. - Введоме у него, что при нынешней власти огнищане обнищали. Я вот подался в бродники. А он меня величал по-прежнему.
- Эй! - крикнул Шишонка от голбца. - Как там тебя? Род! Я кое-что нащупал в полах твоего корзна. Отодрал подбой, и вот… - Он бросил деньги на стол. - Не тяжелит ли твоё платье сей груз?
- Верни ему эти куны, - велел Фёдор Дурной.
Род решительно воспротивился:
- Пусть деньги по моей воле перейдут к вам. В благодарность за обережь и кормление.
- Твоя воля - хорошая воля! - как к огню, протянул к деньгам руки Озяблый.
В избу вошёл Зуй. Замер у порога. Потом бросился к столу, тараща глаза:
- Куны! Ветхие куны!..[113] А, разорви мою ятрёбу! - отменная добыча! Надобно сметить[114], сколько их тут. Давайте сметим… О, гривна кун! Так давайте скорей делить.
Когда деньги были поделены на четыре части, Зуй возмутился:
- Шишонка не в счёт! Он не участник добычи!
- Это и не добыча, - остановил его Фёдор Дурной. - Пожалованье от молодого боярина, по ошибке пленённого.
Но возбуяние Зуя росло, как пожар в стогу.
- По какой такой ошибке? Что за пожалованье? Нет, лопни моя ятрёба! - делите на троих, и вся недолга.
- Закрой лохалище[115], а то потяпыш дам[116], - пресекал попытки задиры отнять его часть Шишонка Вятчанин.
- Отдай, бздюх[117], чужую добычу! - не отступал Зуй.
- Ах, хайдук![118] Он меня назвал бздюхом! - верещал Шишонка, - А сам как увидит куны, так и юром юрит[119], юлой юлит! Ах ты волкопёс!
- Нишкни, свиная вошь! - ревел задира. - Днём, как пропойца, за печью лежишь, а ночью, как глупый подважник[120], у пьяных мошны холостишь.
- Чего мелешь, хапайла? На меня не хайлай, не бери на горло! - отбрёхивался Шишонка, крепче сжав свою долю.
- Ну, берегись, базыга![121] - бросился на него Зуй. - Ну, старый хрыч, пора тебе спину стричь!
- Успокойся, - велел Дурной.
- Прочь, посконная борода! - замахнулся и на него задира.
Род поднялся из-за стола. Показалось, что раненая голова от такого шума раскалывается по черепкам.
- У-ху-ху-ху-ху! - закричал он филином. - Деньги вы у меня не силой взяли. Сам отдал. Вот и делю на четверых. А твой час, задира-головник, уже пробил, пора выходить на воздух, - В повисшей тишине Род вновь опустился на лавку. - Думал, бродники страшные, а вы дети дурашные.
- Поделом нам, - согласился Шишонка.
Озяблый полез на полати. Зуй, изрыгая ругательства, хлопнул дверью. Устроив Роду постель на голбце, Шишонка вышел вслед за задирой.
- Давно ли из леса? - обратился к Роду Дурной.
- Недавно, - ответил юноша, - а по Букалу уже скучаю.
- Тоска по Букалу мне тоже ведома, - склонил голову бородач. - Кажется, век не видал наставника нашего, все собираюсь проведать, да случая нет. Однако, - поднялся он, - утро вечера мудренее. Добро бы ещё этот бзыря[122] Зуй наш краткий сон не порушил. Всю жизнь - бешеный рыскун!
В избу вошёл Шишонка Вятчанин. На руке его висел чебурак[123].
- А задира все ещё не оправился? - спросил Фёдор Дурной.
- На тот свет отправился, - спокойно сообщил хозяин избы. - Порешил я его.
Дурной подошёл к Вятчанину. Поднялся из-за стола Род. Слез с полатей Фёдор Озяблый.
- Он к матушке моей покойной приобщил хульные слова, - пояснил Шишонка. - Я и не совладал с собой, братья.
- Задира - завзятый матерник[124], - отметил Дурной. - Однако безоплошно надо чебураком владеть, чтобы враз уложить этакого бардадыма[125].
Озяблый согласно наклонил голову. Да, высоко было Шишонке до жердяя Зуя.
Все молча вышли во двор, при свете сального фонаря прошли в дальний угол, где чернел дощатый задец. Там темной кучей на пожухлой траве лежала телесная оболочка задиры с пробитым черепом.
- Не смог совладать с собой, братья, - глухо повторил хозяин избы.
Ему никто не ответил. Споро и все-таки долго копали яму за тыном. Когда вырос могильный холмик, Фёдор Дурной сказал:
- Тебе, Шишонка, надлежит поутру с нами ехать в Азгут-городок. Надо перед Невзором открыться. Боюсь, вирой ты не отделаешься. Атаман любил Зуя.
Вернувшись в избу, Вятчанин сел на чурбак у двери и задумался. Все уже улеглись, а убийца никак не гасил фонарь и, в конце концов, произнёс:
- Человека жизни лишил, а самому помирать неохота.
- Да, нет больше с нами задиры, братья, - откликнулся с полатей Фёдор Озяблый.
- Меня бы тоже не было, кабы Фёдор Дурной не спас, - прозвучал голос Рода с голбца.
Долго длилось молчание, ещё не привычное в избе после смерти задиры, потом Род продолжил:
- Если вы братья друг другу, дозвольте мне повиниться в убийстве Зуя. У меня почтенная причина. Меня атаман поймёт.
- А доказуема ли твоя причина? - засомневался Дурной.
- Сам Зуй доказал, - сел на голбце возбуждённый Род. - Разве сказки[126] двух Фёдоров мало?
Опять долго молчали.
- Как решишь, Озяблый? - спросил Дурной.
- Как вы порешите, я не порушу. Клянусь Сварогом, - отвечал тихий голос с полатей.
- Тогда, - приговорил бородач, - оставайся завтра, Шишонка, в своей избе. Хозяйствуй на становище бродников. Оставляем тебе и сапатого коня с боярской конюшни. Все четверо будем дальше жить, как договорились. А теперь погаси фонарь!
2
Ехали верхами. Под Родом был конь покойного Зуя по кличке Ленко, серый мерин, грива налево с отмётом. Сам по себе он двигался только шагом, а следуя за другими, и мелкой рысцой трусил. Настоящий Ленко.
- А за что тебя, Фёдор, прозвали Дурным? - спросил Род.
Бородач, обернувшись, прищурился.
- За то, что умней других.
Краснолесье перемежалось болотами. Двигались то гуськом по ведомой бродникам нитечке, то раздвигали хвою, а конские ноги путались в корневищах, вылезших из земли клубками окаменевших змей. Лес, совсем не знакомый Роду. Окажись он в этом лесу один, заблудился бы? Нет, устремился бы к цели, как рыба в воде. Едучи промеж бродников, он то и дело взглядывал назад, через плечо замыкавшего цепочку Озяблого. Именно в той стороне, он знал, за лесами, долами, за озёрами, реками ждёт его не дождётся родное Букалово новцо. Да спутники, пусть и великодушные, были начеку. Ночью, когда выходил из Шишонковой избы по нужде, Озяблый молча вышел за ним. И теперь, созерцая спину Дурного, Род вымолвил:
- Не доверяешь мне, старый знакомец? А сам же от смерти спас…
- На всех держи неверку, будешь всегда сверху, - откликнулся бородач.
