Валерий Полуйко - Лета 7071
— Ты, Петр, братьям старшим послушник… По их воле ходить будешь, покуда не отставят тебя от воли своей. А посем — моя воля на младость твою… Что я рек, то тебе как заповедь божья. Преступишь ее из могилы дойдет мое проклятье.
— Твоя воля — одна дорога, глухо, сдержанно выговорил Петр. — Ежели изойдется она?
— Вспять пойдешь…
— Вспять не ходят, отец. Я своей дорогой пойду.
— Слаб ты, Петр, нетореным путем идти… Нет на то моего благословения.
— Повинись, Петр, отцу, с укором сказал Андрей. — Последняя воля…
— На всю мою жизнь!
— Повинись, братец, — подал голос и Дмитрий. Петр убрал свое лицо от света свечи, еле слышно сказал:
— Повиняюсь…
Хворостинин устало смежил глаза…
— А теперь закладывайте буланых… Поеду с Москвой прощаться.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Смененный Курбским на воеводстве в Дерпте, боярин Челяднин по пути из Ливонии в Москву завернул в Великие Луки, куда прибыл из Можайска с войском царь.
Великие Луки были опорным городом — отсюда начинались походы на Ливонию, отсюда же решил выступить Иван и на Литву.
В Великих Луках войско делало последнюю большую остановку. Сюда свозились припасы, здесь воеводы окончательно приставлялись к полкам, здесь заканчивались и последние приготовления: дальше, за извилистой Ловатью, уже не было русских городов. Лишь на самой границе, в сорока верстах от Лук, стоял еще один небольшой крепостной городок — Невель. Но после нападения на него нынешним летом литовского гетмана Радзивилла городок этот был сильно разрушен, малолюден и годился только для короткого привала.
Ко дню приезда Челяднина войско уже переправилось через Ловать, ушли из города и воеводы. В отлогой прибрежной низине виднелись их разноцветные, нахохлившиеся, как куры на насесте, высокие шатры. В городе оставались лишь пушкари со своим нарядом, ожидавшие, когда для них наведут мост поверх непрочного речного льда, который мог подломиться под тяжестью пушек, да вся конная посоха. Город был забит телегами, санями, лошадьми… Лошадей было так много, что даже церкви пропахли конюшней.
Давно не видел Челяднин такого — со времен казанских походов. Большую силу собрал царь… Догадывался Челяднин, что не одному Сигизмунду решил он доказать свою силу и умение воевать, но и своим боярам тоже, и, быть может, боярам больше, чем Сигизмунду.
В Луках царь поселился в небольшой церквушке Иоанна Крестителя, поставленной здесь еще его отцом и освященной как раз в день его, Ивана, рождения. Жил в тесной келейке пономаря и никого, кроме Федьки с Васькой да архимандрита Чудовского монастыря Левкия, приехавшего к войску благословить ратников, к себе не допускал. С воеводами встречался в Разрядной избе, куда иногда заезжал после обедни, но чаще не заезжал. Зато к войску ездил по два раз на дню и, случалось, отстаивал и вечерню у походного алтаря вместе с каким-нибудь полком.
Челяднин встретился с царем в Разрядной избе. Сразу по приезде в Луки, еще не прознав всей сути, лишь выпытав у стрельцов на заставе, что царь живет в Иоанновской церкви, он направился было прямо к нему, но, пока переезжал из одного конца города на другой, воеводы узнали о его приезде и выслали ему навстречу молодого князя Оболенского.
Оболенский встретил боярина, предупредил о царском затворничестве и не очень сдержанно, по молодости не умея скрыть своих чувств, посоветовал дожидаться царя в Разрядной избе.
Челяднин поначалу хотел было пренебречь советом молодого княжича, но, видя его волнение и понимая, что он просит не только от себя, но также и от остальных воевод, повернул в Разрядную избу.
«В черном теле держит, — думал он об Иване. Ужли так крут?.. Приблизиться страшатся!.. А келья? Пошто бы ему в ней хорониться? Грозу напустить и из хором можно».
Хотелось Челяднину разобраться во всем, осмыслить, понять поступки царя… Воеводы и бояре непременно жаловаться станут, совета спросят. Между собой уж, поди, все переговорили, обо всем обсоветовались, теперь на свежую голову накинутся. Накинутся, чувствовал Челяднин, по Оболенскому видел. Верно, много страху и растерянности нагнал на них этот тайно подготовленный царем поход. Думали небось в запале и на радостях, расстроив ему дело весной, что не скоро ому собраться с духом — не на соколиную же охоту выезд… Теперь, видать, ахнули, да уж поздно! Перехитрил их царь.
«Не занимать ему у вас ума, не занимать!» — думал Челяднин с невольным злорадством, сам не зная и не понимая, откуда в нем это злорадство. Много обиды на царя таилось в его душе, но всегда, как бы жестоко и несправедливо ни обходился с ним Иван, всегда он чувствовал, как сквозь все его злобствования и обиды пробивается невольная, смущающая его гордость за царя. Не хотел он ее, стыдился и никогда никому не признался бы в этом своем чувстве, но задавить его в себе не мог. Оно жило в нем, мучило, как какой-то тайный грех или наваждение, подтачивало в нем его собственную гордость и волю. И сейчас опять выползло из какого-то укромного уголка, оттого-то и злорадство его…
Вспомнился ему Курбский… Прибыв в Дерпт, князь Андрей рассказывал ему:
— Вся Русь на царя молится! Весь черный и тяглый люд на него как на радельца своего глядит. На защитника! От нас, бояр… Говорил он с ними однажды в Москве, на торгу, с Лобного места… Двенадцать уж лет прошло, а помнят! Мальцам вместо сказок рассказывают, как выходил к ним царь-батюшка на говорю! По всем весям шепчутся… Часа ждут, когда он силы наберет и их от бояр оборонит!
Дивно было Курбскому. Впервые он ехал по Руси через ямы 37 и впервые услышал это… Он же, Челяднин, за десять лет беспрестанных переездов понаслышался такого, что завязывай глаза и беги на край света! Рассказал бы он боярам, что каждый мужик на Руси на них нож наточил, — так не поверят, смеяться учнут. Неколебима в них вера в смиренность русского мужика. Видят они его преклоненного, с покорной головой, и не ведают, что он злобу свою от них прячет, а не почтение блюдет.
…Улочка, по которой с трудом протискивались сани Челяднина, наконец выбилась к площади. Площадь была грязная, изнавоженная, истыканная коновязями — возле коновязей кучи соломы, черные вытаины от костров… Поодаль, на взгорке, — купольная часовенка, возле нее черными рядами, как гробы, — пушки. Пушек много: впереди, в двух рядах по семи — большие, стенобитные, да шесть рядов малых. Тут же знаменитые еще по Казанскому походу самые большие пушки — «Медведь», «Павлик», «Единорог», «Орел». При осаде Казани эти пушки за один день боя снесли до основания сто саженей городской стены.
Челяднин не смог пересчитать пушки — на глаз только прикинул, подумал: «Велик наряд — до сотни, поди… Не иначе как на Полоцк намерился. Разумен, разумен!.. Заберет Полоцк — до самой Вильны путь чист. Всполошится пановая рада! Мира запросит! Даст он раде мир, а своим на хвост сядет. Сядет, да так, что и не шевельнутся».
На площади вертелось с десяток всадников. Лошади под ними были горячи, всадники с трудом сдерживали их.
— Татаровя, — склонившись с седла, сказал Челяднину Оболенский. — Тот, в лисьем башлыке, — царь Касаевич, казанин… А на соловых — царевичи… Бек Булат, Кайбула и Ибак. Царя стерегут. Тенью при нем…
— Пошто ж так? — удивился Челяднин.
— А пошто?! Поди пойми — пошто? — еще ниже склонившись, тихо сказал Оболенский. — От нас щитится!
— Со страху?
— От презренья! А более всего… — Оболенский совсем сполз с седла, приткнулся чуть не к самому лицу Челяднина. — …Я ин гадаю, — злохитрствует! Чтоб повинить нас, будто и жил с нами с опаской. Да и воинникам, и черному люду показать: вот, мол, каки у меня бояре — страшусь перед ними за живот свой.
— Ну, князь, — засмеялся Челяднин. — Пустое! Честью дарит татар царь! Они честь любят не меньше нашего.
— Велика ли честь?.. Сворней по каждому следу! В Разрядную же избу один Касаевич вхож. А царевичам — не велено.
— По их же обычаям и не велено. У них при царе даже мурзы и беи в пороге сидят.
Ужли и нам при нашем царе в пороге сидеть? — надменно откинулся в седло Оболенский. — Не то ли тщишься сказать, боярин?
— Тебе бы, княжич, вовсе не думать о таковом, — сказал спокойно Челяднин и дружелюбно посмотрел на Оболенского. — Службы ищи, дела высокого!
— Я службы не гнушаюсь, боярин. На мне бехтерцы 38, а не праздный кафтан! Но ни деды мои, ни отцы у московских государей под порогом не сиживали, и мне не пристало иметь сие за честь.
— Ни у дедов твоих, ни у отцов добрых холопов в услужении не было, — сказал ему Челяднин с грубоватой строгостью, — а у него цари и царевичи, сам речешь, тенью при нем!
— Эк, цари?! — не то удивился, не то растерялся от такой неожиданной и обидной прямоты Челяднина Оболенский. — Татаровя!..
