Андрей Упит - На грани веков
— Что ты врешь? Не станешь же уверять, что семь лет бродил по лесам?!
— По лесам только с этой весны, а все остальное — по белому свету.
Мартынь подумал: слыхать слыхал, но видывать таких бывалых людей еще не приходилось. Стало быть, он многое знает.
— В сон тебя, верно, еще не клонит, да и соснуть в этакую ночь все равно не удастся. Расскажи-ка лучше, что тебе довелось пережить.
Двое сидевших с другой стороны ели поддержали — пускай рассказывает. Эстонца не надо было упрашивать, видно, ему самому давно уже хотелось все рассказать, только вот слушателей не находилось. Хоть и глупо это, но каждому кажется, что на душе легче станет, если другие узнают о перенесенных тобой страданиях. И вот Мегис начал рассказ, подолгу роясь в скудном запасе нужных латышских слов, наверняка что-то произнося не так и противоположное тому, что хотел сказать. Порою слушатели, сомневаясь или вовсе не веря, перебивали его, но он слышал только себя одного, а до других ему не было дела. Столько лет ему не давали говорить — как же теперь удержишься, когда язык, наконец, развязался?
Каждому судьба заранее уготована. Один родится и умирает в том же самом овине, из дому выбирается раз в год, когда с господским льном надо ехать в Тарту, и разнообразия-то в жизни — порка на господской конюшне, да и то, коли повезет, дай бог только раз в месяц. Иного власти заберут на войну, и случится, что он лет через тридцать вернется, чтоб его вскоре зарыли рядом со старухой и умершими от моровой оспы детьми. Уже на крестинах Мегиса стало ясно, что на роду ему написана бродяжья жизнь. Первая крестная, хватив лишку, перепутала его, завернутого в белую пеленку, со штукой холста и кинула в ларь, и долгое время все, кто собрался на крестины, искали его как угорелые, пока не сообразили, где он, задыхаясь, орет. Другая, неся его в церковь, запнулась о поваленный ветром плетень и упала в грязь. По дороге домой захмелевшие мужики, и первым среди них — собственный отец, придумали забаву — перекидывать мальчонку из рук в руки. В конце концов он посинел и зашелся.
До двадцати пяти лет Мегис прожил в имении близ Тарту; у него была жена и двое мальчишек. Как хорошего кузнеца барин уважал Мегиса, даже удостоил его почетной должности кнутобоя, призывая к исполнению ее в тех случаях, когда какого-нибудь неисправимого неслуха надо было проучить так, чтобы он подняться не смог. За то, что Мегис отлично подковал лошадь майору проходившего шведского полка, его забрали с родного хутора и вместе с женой и детьми увезли в Мариенбург, то есть Алуксне, где и назначили гарнизонным и крепостным кузнецом. Жилось там неплохо, с мариенбуржцами он ладил, но жена тосковала по родине, сохла, чахла и никак не могла научиться ни одному слову по-латышски. Все эти три года она прожила, как в глухом лесу. Наконец Мегис не выдержал, однажды ночью погрузил жену и детей на телегу и сбежал назад на хутор, не печалясь о каре, грозившей за бегство. Думал, что куда как умно сделал, потому что по осени русские заняли Мариенбург, разорили городок и уж наверняка вместе с остальными увели бы в полон такого отменного кузнеца. Но за это время те же русские разбили шведов и вблизи Тарту, пожгли имения и дворы, здоровых мужиков увели с собой, остальных разогнали по лесам. Мегисы расположились в каком-то полуопустевшем хуторке на десяток миль ближе к Видземе, за озером и болотами, куда русские не могли добраться. Без наковальни и прочего заниматься ремеслом нельзя было; хлеба мужики не сеяли, то и дело прислушивались, не время ли опять бежать в лес; все голодали, точно скотина, жевали мезгу и корни болотного аира — за зиму вымерла треть населения. А по весне привалила самая большая беда. По замерзшему болоту и озеру ворвалась орда татар, — на глади льда люди увидели их еще издали. Большинство убежало в лес в чем есть, почти все там и погибли от страшного февральского мороза. Мегис уже добрался было до самой опушки, да только, волоча больную жену, не мог быстро двигаться по глубоким сугробам. Татары догнали их. Жена с мальчуганами шмыгнула в заросли можжевельника, сам он защищался колом, а когда кол сломался — топором. Двух дьяволов убил, лошади третьего отрубил правую ногу, но тут на него, навалились и связали. Убить не убили — на уме у татар было другое. Когда Мегис, избитый кнутом из воловьих жил, пришел в себя, все селение уже пылало. Татарин сидел на сером мохнатом коньке, в похожем на козлиную спину деревянном седле, к которому на короткой веревке и был привязан пленник. И еще у шести татар по привязанному к седлу пленнику. Били их по дороге с расчетом, чтобы не перебить жил и не повредить костей, раза два бросили сырое жеребячье ребро и позволили напиться из ведра с насохшим на нем конским навозом. В Изборске пленников продали вербовщикам, набиравшим солдат для русского царя, и людям, ищущим умельцев. Приказчик оружейного завода Льва Кириллыча Нарышкина купил Мегиса за пять рублей серебром и два каравая ржаного хлеба, заковал в кандалы и вместе с карелами, ранее полоненными, увез в розвальнях. Семь недель они ехали по раскисшим дорогам, однажды провалились сквозь талый лед какой-то речушки, утонул один стражник и два карела: они не смогли скованными руками ухватиться за край полыньи.
Из Новгорода — в Гдов, оттуда в Псков, Изборск, Тулу, на Урал. В конце концов он оказался в Печорах. Так приблизительно семь лет кидало по свету Мегиса. В Печорах кузнечной работы не стало, Мегиса вместе с солдатами, мужиками и нагнанными монахами нарядили рыть рвы, насыпать валы и ладить частокол вокруг крепости. Надсмотрщиком над работами был поставлен Акакий Акакиевич Соколов, разжалованный из майоров в унтер-офицеры за пьянство, нерадивость и изнасилование девушки. Чистый зверь был. Злобу, вызванную собственными злоключениями, он вымещал на подвластных людях. Каждый вечер десяток человек гонял сквозь строй, а особенно ему ненавистным у костров поджаривали пятки. Мегиса он с первого дня невзлюбил из-за несчастного лица его: оно обросло такой нелепой бородой, что рот под нею вечно казался искривленным усмешкой, даже когда Мегис плакал. Когда он третий раз стоял с голой спиной, ожидая череда пройти сквозь строй, подпаливаемый у костра завопил так дико, что Мегис внезапно пришел в бешенство, подскочил, схватил валявшийся рядом топор, одним взмахом убил того, кто совал в огонь ногу лежащего на земле связанного человека, вторым взмахам раскроил череп Акакию Акакиевичу, затем махнул в лес, пока все опомнились и пришли в себя от неожиданности. Понятно, они сразу же выслали верховых, да разве верховой в лесу догонит умело бегущего пешего? Всю ночь Мегис не останавливался, страх придавал ногам невиданную силу и выносливость. Лишь на рассвете он упал на что-то мокрое и сразу же заснул. Проснулся он, когда затылок погрузился в болото так глубоко, что Мегис чуть не захлебнулся в воде. Бежать в сторону Тарту не было никакого смысла, — известно, что там уже давно все разрушено и сожжено. Сначала Мегис хотел добраться до Валки, но там повсюду разбойничали орды калмыков, и он повернул к востоку, чтобы где-нибудь тут перебраться через видземскую границу, за которой, в его представлении, лежала обетованная земля. Днем он скрывался где-нибудь в чаще, подальше от беды, опасаясь предателей, сторонился даже одиноких путников, а иной раз прятался и от шведского войска, у которого мог бы найти спасение, — так был затравлен, что потерял рассудок. Только один-единственный раз, неделю тому назад, заслышав на острове среди болота латышскую речь, он пытался подползти и расспросить, где же он сейчас находится. Но беженцы, увидав получеловека-получудовище, с перепугу убежали, бросив скот и добро. Мегис не удержался, убил ягненка, взял каравай хлеба и пошел прочь. Но сырое мясо он никак не мог проглотить, неделю перебивался на одном хлебе, покамест его, почти обезумевшего от голода, не взяли в плен, когда он охотился на оленей.
Мартынь и его люди, слушая рассказ беглого эстонца, чувствовали, как у них мурашки бегают по спине. Если там даже и половина правды, то их имение с конюшней и пареными черемуховыми розгами — просто рай. Но какое им дело до Мегиса и его злоключений, они больше хотели разузнать о калмыках и татарах. Вцепившись в Мегиса, они заставили его подумать и кое-что вспомнить. Татары черномазые, почти такие же черные, как и Бертулис-Порох, калмыки — желторожие, косоглазые, на подбородке всего с десяток волосков. Воды боятся, никогда не моются, кожу мажут жиром. Едят ли татары и калмыки детей, этого Мегис не видывал и утверждать не берется. А что касается собак и кошек, то это так. Но все же лучшее лакомство для них — жеребячье мясо и квашеное кобылье молоко, что для крещеного человека хуже дегтя или смолы. На противника они наваливаются только кучей, рыча и визжа, будто черти. Ежели с первого налета не одолеют, поворачивают мохнатых лошаденок и уносятся вихрем. Мушкетов не любят, а из луков орудуют так ловко, что за сто шагов попадают в подкинутую рукавицу. Единственное спасение, что и черномазые, и желторожие боятся леса — в их краях деревьев нет, только трава в рост верхового; ежели в Эстонии кто-нибудь еще остался в живых, так только потому, что укрылся в лесной глуши…
