Владимир Возовиков - Эхо Непрядвы
Она вернулась к костру до смеха неуклюжая, только шапка пришлась ей впору из-за обильных волос.
— С косами прощайся, да не тужи — до дому вырастут новые.
Он вынул нож, и, пока отрезал толстые косы, серые от пыли и травяной шелухи, она стояла, покорно опустив голову.
— Как тебя, Анютой, што ль, кличут? Так будешь отныне Аниканом, попросту — Аникой.
— Не тот Аникан у тебя получился, Вавила, — усмехнулся Роман, пристально следивший за перевоплощением девушки в парня. — Эвон бугорки-то под рубахой так и выпирают — даром што худа.
Она накрыла груди ладошками, вопросительно смотрела на мужиков, как бы ожидая совета, куда же их девать. Готовый рассмеяться, Вавила вдруг понял: это ее наивное бесстыдство и покорная готовность обнажаться, когда лечил спину, — оттого, что ею уже торговали, беззастенчиво рассматривали и, может быть, мяли ее женские прелести. Он зло нахмурился. Девушка опустила руки, испуганно посмотрела в его лицо, беззащитная, ни в чем не виноватая.
— Не бойсь, не в рубахе поедешь, теперь не лето. — Он подал ей просторный овчинный полушубок шерстью наружу.
— Теперь разувайсь.
Обули ее в теплые моршни, как и полушубок, подаренные привратником московского торгового дома на случай холодов. Вавила подбросил в костер сухого хворосту и, когда пламя забушевало, покидал в огонь ее старую одежду. Роман, указывая глазами на черный дым, проворчал:
— Беду б не накликать. А серебро срезал бы, небось кажная пуговица — в два грошена.
— На них знаки ханские.
— Знаки на серебре — не на булате. Забьем. — Роман выхватил из огня край обгорелого халата, притоптал, отодрал серебро, две пуговицы протянул Вавиле, но тот отвел его руку.
— Как знаешь…
Собрались уже разъезжаться, когда на верху лога послышался топот многих копыт. Роман вскочил:
— Говорил — беду накличем, вот она.
— Сядь! — Вавила поймал испуганный взгляд девушки из-под надвинутой на брови лохматой шапки, повторил: — Сядь!
Всадники растянутой цепью выросли на краю лога, остановились, присматриваясь к путникам. Один в синем короткополом чапане и серой волчьей шапке, поигрывая камчой, стал спускаться вниз, за ним — еще двое. Путники встали, встречая татар.
— Кто вы, куда идете? — спросил передний, едва не наехав конем на Вавилу. Роман быстро перевел.
— Я — из Таны, иду в Москву по торговому делу. — Вавила достал из-за пазухи грамоту и протянул татарину. Тот подал знак, один из сопровождающих выхватил пергамент, увидев скрещенные стрелы, что-то быстро сказал начальнику.
— Кто с тобой?
— Оба — мои слуги.
Татарин ухмыльнулся, осмотрел навьюченных лошадей.
— Почто огонь залили? — спросил по-русски.
— Дак ить, господин наян, мы в путь собрались и негоже оставлять огонь в сухой степи. Ночами идем, днем прячемся, боязно одним-то без стражи.
— Больше не бойся. В Орде теперь одна власть — великого хана Тохтамыша. Всем говори дорогой: в степи царит мир, кто обидит купца или другого мирного путника, будет лишен жизни. Великий хан запрещает поднимать меч всем — от князей до черных людей, и это касается также чужестранцев. Когда придешь на Русь, купец, обрадуй русов: великий хан Тохтамыш вдвое уменьшает дань против прежней. Пусть русские купцы везут нам хлеб и другие товары, они получат большой барыш. Пусть русские странники идут на поклон гробу своего бога. Пусть те, кто хочет выкупить в Орде полоненных родичей, смело несут к нам полные кошельки или везут обменные товары. Кто тронет их пальцем, лишится руки, кто тронет рукой — лишится обеих.
Поклонились сотнику за добрую весть.
— Ступай с миром, купец, и говори всем, что услышал от меня. Это сослужит тебе лучше стражи.
Татарин вернул грамоту, поворачивая коня, оглянулся и весело осклабился:
— Зачем девку мужиком одел? От кого в степи наложницу прячешь, купец? Жена далеко, поп далеко, а наш мулла разрешает четыре жены и сколько хочешь наложниц! Переходи в татары, купец! — Стегнув коня, он поскакал вверх по склону, хохоча.
Вавила остолбенело смотрел вслед.
— Я ж говорил, — хмуро усмехнулся Роман. — Ты ей титьки шубой прикрыл, а они из глаз торчат — девка и есть девка. Ну, так бывайте, што ль…
— Может, с нами все ж?
— Нет, Вавила. Коли первый встречный ее распознал, что говорить о ханском розыске!
Разъехались. Огромное красное солнце с левой руки лежало на горбоватой ковыльной равнине, ветер затих совсем, тяжелые осенние дрофы ленились к ночи взлетать от приближения всадников, лишь отходили с пути, настороженно свернув головы, пролетные припоздалые птицы падали в травы, быстро проскользнул ястреб, не обращая внимания на добычу, четверолапые хищники поднимались с дневных лежек, чтоб начать ночную охоту. Вавила ехал, угрюмо нахохлясь: сердился на Романа, злился на себя — так обманулся в человеке, — досадовал на девицу, некстати подброшенную судьбой в самом начале пути, но жалел ее даже за эту собственную невысказанную досаду. Она же молча тянулась следом на спокойной вьючной лошадке, догадываясь, что стала причиной размолвки мужиков, и не спрашивая, куда ее везут. Этому сдержанному человеку она доверилась всем существом, хотя все еще мало представляла себе, какая дорога предстоит им вдвоем через Дикое Поле, где только что прошумело две войны, где кроме мирных аилов, настороженно встречающих всякого чужого, бродят воинственные шайки, отбившиеся от разгромленных ордынских отрядов, а из диких урманов снова выползают на охоту племена, промышляющие откровенным разбоем. Выйти на одну из немногих больших дорог, где теперь по приказу хана восстанавливался почтовый ям, где путник попадает под охрану воинских разъездов, они не могли из-за нее же. Но после недели скитаний по безлюдной степи, когда питалась одними ягодами и семенами трав, после страшных ночей, когда засыпала, дрожа, в какой-нибудь яме или звериной норе, обливаясь холодным ужасом при малейшем шорохе, нынешнее положение под защитой доброго, сильного человека — то ли купца, то ли посланника, — человека своего, русского, православного, представлялось ей сказочным спасением от погибели. Дальнего пути для нее как бы не существовало теперь, чудилась где-то за вечерним окоемом знакомая дубрава, прячущая родной погост и отчую деревеньку. О том, что ни дома, ни матери с отцом, ни братьев, вероятно, уже нет у нее, она не думала — в ее лета подобное кажется невозможным. И такой благодарностью к едущему впереди человеку вдруг окатилось девчоночье сердце, что она не удержала легкие слезы, застуденившие ей щеки. Вавила услышал притаенный всхлип, удивленно оборотился.
— Што ты, Аника-воин? Аль боишься?
— Не…
— Чего же мокнешь? Ну-ка, перестань. Доедем мы с тобой до Руси… Вот так… Есть, поди, хочешь?
— Хочу, — призналась она.
— Это хорошо. Стал быть, не успела отравиться. А то когда человек долго ест травы да ягоды, мясное и рыбное ему — хуже яда. Видал я, как от куска мяса людей до смерти скручивало. — Вавила вздохнул, достал из ближней сумы, пристегнутой к седлу, завернутые в тряпицу кусок сухой пресной лепешки и вареную осетрину. — На-ко вот, пожуй, это я нарочно поближе положил тебе в дорогу. А то ночи теперь долгие. Мы-то с Романом наелись.
Она молча взяла, стала есть, присаливая рыбу и хлеб благодарной слезой.
После полуночи появилась ущербная луна, слегка высветлила степь и непонятную темную гряду впереди. Подал голос молодой волк, кагакнул спросонья гусь-гуменник.
— Никак, река впереди? — удивился Вавила. — Стал быть, приток. До самого-то Дона-батюшки сей излучиной — ден десять пути.
— Неуж так много, дядька Вавила? — испугалась спутница.
— Много, Аника-воин, дак ить стоит нам сызнова Дон повстречать — почитай, на русской земле мы.
Долго ехали опушками, держа на полночь, по просветам пересекали редколесья, стараясь не попасть в чащу, где под кронами еще не облетевших деревьев стоял пугающий рогатый мрак.
— Где теперь этот чертов Роман блукает? Как бы спокойнее втроем-то!
— Он из-за меня ушел, дяденька Вавила?
— Не думай о том. Вольный человек сам выбирает дорогу.
— И чем я благодарить тебя стану, дяденька?
— Пустое, Аника-воин. Разве человеку человека надо непременно благодарить за помощь в несчастье?
Из широкого прогала потянуло запахом реки, Вавила повернул навстречу этому запаху. Минули цепкий кустарник, и в глаза блеснули два месяца: один — зацепившийся за верхушку дерева, другой — отраженный неширокой протокой. Отлогим откосом спустились к воде, попоили коней. Восток был глух, но звезды уже словно бы чуть притушило росной прохладой. Въехали на косогор, в тень больших деревьев, здесь и спешились.
— Ты, дяденька Вавила, поспи, я днем выспалась.
— Посплю. Да теперь караулить незачем. Зверь к человеку не подойдет, а и подойдет — кони дадут знать. Ложись и ты.
