Владимир Малик - Князь Игорь. Витязи червлёных щитов
Три дочери — как отломленные ветви. Повыходили замуж — выпорхнули из гнезда. И все далеко — одна в Галич, вторая во Вщиж, третья аж в полесский Туров. И остался старый боярин-гусляр, знахарь и волшебник-чародей — сиротой-одиночкой. Читал книги, вёл свою собственную летопись, отводил душу песнями на княжеских пирах, влюблён был в соколиные ловы, а ещё — щедро раздаривал доброту своего сердца людям, которые нуждались в такой доброте и помощи. В последнее время ими стали Ждан и Любава. Полюбил их, как родных.
— Неужели помрёт? — вздохнул Самуил.
— Все мы смертны.
— Бедный Ждан! Он всем сердцем полюбил эту дивчину…
— Отчего он так долго не возвращается? Как бы не случилось чего лихого с ним!
— И я его жду — не дождусь, — покачал головой Самуил. — Обоз готов уже. Малость подсохнет — и пора трогаться в путь, к половцам, а его всё нет и нет… Мне он очень нужен — знает язык, обычаи, дорогу. Да и смелый, разумный, только бы не сглазить!
— Каким шляхом поедешь?
— Как всегда — Залозным… Правым берегом Днепра до Заруба, там на другую сторону, до Переяславля, а оттуда — к устью Сулы…
— А назад?
— Как Бог даст… Правда, князь хочет, чтобы я ждал его на Ворскле возле Переволоки…
— Какие знакомые пути-дороги! — с горечью в голосе воскликнул Славута. — Сколько по ним хожено, езжено! Доведётся ли ещё?..
— Доведётся, вуйко, — утешил его, как мог, Самуил.
Но тот пожал плечами.
— Как знать… Груз лет за плечами уже начинаю чувствовать.
— Ну, не скажи, ещё не у каждого молодца такая сильная рука и такой зоркий глаз, как у тебя, вуйко! На лету птицу бьёшь!
Славута хотел на это что-то ответить, но не успел. К нему торопливо подошла Текла и шепнула:
— Боярин, Любаве стало хуже! Руки и ноги холодеют… Что делать?
Девушка дышала неровно, с трудом. Глаз не открывала. Лежала на мягких подушках, укутанная одеялом, неподвижно, как мёртвая, и только тонкие белые пальцы шарили по груди, будто хотели вырвать из неё боль, которая жгла её нестерпимым огнём. Нос заострился, под глазами залегли тёмные тени.
— Горячую воду, горчицу несите! Да быстро! — крикнул Славута.
Слуга принёс деревянное корыто с горячей водой. Текла подала кувшинчик с молотой горчицей и длинный половник.
Славута высыпал жменю горчицы в корыто, размешал половником. Попробовал рукой, не слишком ли горяча вода, и после этого, поставив корыто на кровать, опустил в него холодеющие ноги Любавы.
— Давайте кипяток! Будем всё время подбавлять, чтобы не остывала!
Ему подвинули табуретку, рядом поместили бронзовый казан с крутым кипятком. Он зачерпывал кружкой и понемногу подливал…
Медленно тянулось время. Сменили в подсвечнике одну свечу, потом вторую. Ничто не нарушало гнетущую тишину, зависшую в хоромине, никто не говорил ни слова. Ждали чуда. Все истово хотели, чтобы оно свершилось, чтобы болезнь отступила и девушка открыла глаза.
Всё время журчала вода из кружки, моргал, потрескивая, огарок свечи, тянул свою нескончаемую песню сверчок, а Славута ни на шаг не отходил от кровати.
Пропели третьи петухи. Вот-вот начнёт светать. Скоро наступит погожее весеннее утро. Что же принесёт оно в этот полный тревоги дом? Радость? Или горе?
Любава тихонько вздохнула, длинные ресницы дрогнули. Славута положил свою горячую руку ей на лоб и вдруг почувствовал, как он увлажняется прохладным потом. Боярин повернул голову к Самуилу и Текле, к мальчику-слуге, и они увидели в его глазах слезы радости.
— Будет жить! Разрази меня Перун — будет жить! — прошептал весело. — Смерть отступает… Отступает…
6Ярило одолел зиму. Даже в глухое подземелье дохнул лёгким тёплым ветерком, заглянул жёлто-серебристыми, пушистыми комочками вербы в узкое оконце поруба.
Солнце день ото дня поднималось всё выше и выше. В небе прокурлыкали журавли, прокричали гуси, в темницу проникал тёплый дух земли, смешанный с волнующими запахами весенней зелени и клейких почек, кружил голову.
Ждан целыми днями не отходил от оконца. Смотрел на небольшой уголок двора в нём и представлял широкий безбрежный мир — разлив на Десне, зелёные боры и тёмные, ещё безлистые рощи на горизонте, узкие полоски озими на полях, тёмные провалы оврагов, бездонную голубизну неба.
Как хотелось ему туда — на волю! Дышать опьяняющим воздухом весны, промчаться босиком по тёплой береговой траве, подставить лицо и руки золотым лучам Даждьбога…
Но цепь позволяла дотянуться только до оконца.
И то хорошо. Невеликая, но радость: иметь возможность стоять так и час, и другой, смотреть на волю. Пока не задрожат, не подломятся от усталости ноги и не зарябит в глазах от ярких красок дня.
Однажды, это было в полдень, вот так же стоял он возле оконца и смотрел из своей темницы на белый свет. И вдруг увидел Ярославну. В пёстром весеннем наряде, в жёлтых сапожках, в белой меховой шапочке, быстро сбежала она с дощатого крыльца и остановилась как раз посреди видимой из подземелья полоски двора, кого-то поджидая.
Поддаваясь какому-то непонятному порыву, возникшему совсем неожиданно, Ждан припал к оконцу и изо всех сил позвал:
— Княгиня! Княгиня Ярославна!
Ярославна вздрогнула. Голос, звучащий откуда-то из-под земли испугал её.
Ждан ещё раз, но потише прокричал:
— Я тут, княгиня, в подземелье! В порубе!
Княгиня со страхом приблизилась к окошку.
Наклонилась, спросила:
— Ты кто?
— Я княжий конюший, Ждан. Спаси меня, княгиня! Я ни в чём не повинен пред князем. Заступись, умоляю, за меня! Выпусти отсюда! Или хотя бы выслушай меня!
Ярославна ничего не ответила и на некоторое время исчезла из вида. Но вскоре заскрежетал засов, скрипнули железные петли и дверь открылась. В сопровождении гридня княгиня вошла в поруб. Несколько минут привыкала к темноте, особенно непроглядной после яркого света солнечного дня, потом спросила:
— Кто меня звал?
— Я, княгиня, — выступил вперёд Ждан, дрожа от холода и волнения.
— А там кто ещё? — Ярославна указала в тёмный угол, где поблёскивала пара глаз.
— То смерд Будило… За старых богов страдает тут… За требы им…
— Ужасно, — прошептала княгиня и повернулась к гридню. — Позови князя! Пусть придёт сюда!
Когда гридень вышел, велела:
— Рассказывай, за что тебя посадили сюда. Только чистую правду!
— Княгиня! — взмолился Ждан. — Зачем мне лжа? Вся надежда — это правда… Верю, она тронет твоё сердце, и ты заступишься за меня перед князем.
И стал рассказывать. Не заметил ни он, ни Ярославна, как в поруб тихо вошёл князь Игорь и остановился в дверях. Будило хотел было бухнуться на колени, но князь приложил палец к губам — молчи!
Ждан волновался, рассказывал нескладно, отрывисто — и про половецкую неволю, и про встречу с Кончаком, и про Самуила, Любаву, и про Славуту и великого князя киевского, и про князя Игоря, которому служил верой и правдой… и служил бы всегда истово, будь только желание князя… Но больше всего он вспоминал Любаву и тот день, когда вырвал её из когтей смерти и повёз в Киев, — только там он мог надеяться спасти её…
Ярославну поразил этот рассказ, на глазах у неё выступили слезы. Она тихо спросила:
— Ты так сильно любишь эту девушку?
— Люблю, княгиня… Разве в этом моя вина?
— Нет, я ни в чём не виню тебя, так как понимаю, что такое — любовь… Мне кажется, что я поступила бы так же, доведись мне спасать моего ладо, как ты Любаву. Уверена, что и он спасал бы меня, несмотря ни на что… Я попрошу князя, чтобы он выпустил тебя из этого ужасного подземелья…
— И меня спаси, княгиня, — протянул к Ярославне руки Будило. — Я никому не причинил зла: не убил, не украл, не посягал на честь… Всего-то и вины моей, что по душе мне живые боги — солнце, ветер, воды, леса, зелёные поля, а не мёртвые, нарисованные людской рукой на стене или на липовой доске… Заступись, княгиня перед князем, и я, всеми богами клянусь, стану служить тебе и твоему князю всю жизнь, до последнего дня, останусь верным душой и телом.
Он пытался дотянуться до княгини, чтобы поцеловать ей руку или одежду, но не смог: не пускала тяжёлая заржавленная цепь, глухо скрежеща и громыхая при каждом его движении.
— Кто же тебя посадил сюда? — спросила Ярославна. — Знает ли про тебя князь Игорь?
— Схватили меня по приказу епископа черноризцы, кинули в поруб и посадили на цепь с ведома тысяцкого, а князь Игорь, думаю, и не ведает про это…
— И за тебя, человече, замолвлю слово…
— Не нужно, княгиня, — выступил вдруг на середину поруба князь Игорь. — Я всё слышал…
— Тем лучше, ладонько… Так ты, значит, выпустишь этих людей? Чтобы не болело моё сердце от мысли, что в нескольких шагах от меня, под помостом моей хоромины тяжко мучаются эти безвинные, — сказала Ярославна, не проявляя удивления от того, что князь, как оказалось, слышал их разговор. — Во имя богов наших, нынешних и прежних…
