Валентин Пикуль - Слово и дело
— Охти мне! Вот нечистая сила… попутал лукавый!
Самая страшная водка для народа — бесплатная водка.
***Праздник перекочевал из дворца царицы в манеж герцога.
В галереях был накрыт особый стол для персон именитых и знатных; здесь же Анна Леопольдовна и Елизавета Петровна сидели; возле них пристроился Волынский, зубоскалил с ними, а на душе муторно было. Полон стол добра был, а есть не хотелось. В разговоре нервно играл вилкою для потрошения мозгов, половничком для разливания вин…
Увидев Бирона, кабинет-министр подошел к нему:
— Ваша светлость! Выражаю вам извинения свои за то, что в «комиссии» манежа вашего осмелился Тредиаковского побить.
Бирон глянул вкось, сказал по-русски одно лишь слово:
— Ладно…
В манеже были наскоро разбиты зимние сады, за одну ночь выросли тут кущи зеленые, средь померанцев и акаций похаживали послы иноземные… Шетарди встретил шведского посла, барона Нолькена, отвел его в кусты — подальше от гостей.
— Рад вас видеть, друг мой.
— Ваша цель прибытия в Россию? — отрывисто спросил швед.
— Разбить союз России с Австрией. А… ваша?
— Швеции надобно вернуть земли, потерянные в войнах с Россией при Петре Первом, и скоро мы это сделаем…
— В любом случае, — продолжал Шетарди, — у нас с вами один сообщник — цесаревна Елизавета Петровна. Я с нею еще не беседовал о делах престольных, но для подкупа русской гвардии Версаль обещал мне выделить миллион ливров…
Неожиданно кусты раздвинулись, и перед заговорщиками предстал нарядный молодой повеса — хирург цесаревны Жано Лесток.
— А я все слышал! — сказал он послам. — Но вам не следует меня бояться, ибо я из свиты той красавицы, о которой вы так нежно сейчас заботились…
Миллион! — произнес Лесток. — К чему так много? Гвардия вернулась из похода, и она готова перевернуть престол за гораздо меньшие суммы…
— Вас подослала к нам цесаревна Елизавета?
— О, нет! Она трусиха. Я согласен подталкивать ее к престолу, если от миллиона на мой стол перепадет тысяч сто ливров…
Миних — по просьбе Бирона — отыскал Шетарди в саду:
— Маркиз, его светлость предлагает вам воспользоваться благами того стола, что накрыт в галерее для персон избранных.
Шетарди совсем не хотелось сидеть с министрами:
— Я не имею дурной привычки отягощать себя ужином.
— Вас не станут кормить насильно, — отвечал фельдмаршал. — Но не упустите случая, чтобы полюбоваться нашими принцессами.
Шетарди отвечал с галантностью кавалера:
— Благодарю! Если мне предоставлено лишний раз засвидетельствовать им свое почтение, то я не премину этим воспользоваться…
Елизавета и Анна Леопольдовна пили за его здоровье; рядом с цветущей и розовой цесаревной русской принцесса Мекленбургская казалась жалкой замухрышкой; беременность ее ухе была заметна, но грудь Анны Леопольдовны едва-едва наметилась под лифом… «Принцесса Елизавета, к которой я прежде подошел, — сообщал Шетарди в эту же ночь Флери, — желала, чтобы я остался подле нее. Я взял стул и поместился несколько позади ея. Она не замедлила мне сделать честь еще раз выпить за мое здоровье. Такая доброта с ея стороны дала мне свободу выпить и за ея, что она восприняла самым любезным образом…» Сидя за спиною Елизаветы, вдыхая запахи здорового женского тела, ослепленный белизной ее пышных плеч, маркиз Шетарди решил немножко поработать на пользу Франции…
Выбрав момент, он шепнул Елизавете на ушко:
— Мне интересно, что бы вы стали делать, если судьба вдруг вознесла бы вас на престол российский?
Ответ цесаревны превзошел все его ожидания:
— Боже! Да я бы тогда всю жизнь в мужских штанах ходила…
Бал открывался чинным менуэтом. В первой паре, на удивление всем, вышла Елизавета с маркизом Шетарди. Никто бы не догадался, что между ними вдруг вспыхнул роман.
Роман авантюрный. Роман любовный. Роман небывалый.
— Божественная… очаровательная, — шептал ей Шетарди. — Я сходу с ума…
Вы меня окончательно покорили.
В это свидание с цесаревною Шетарди выявил в ней большую охоту к любви и полное отсутствие способностей к интриге политической. В этом смысле Елизавета была сущей бездарностью!
Глава 6
Трепетные фон Кишкели (отец с сынком, зело умеющие конверты клеить) предстали пред грозные очи великого инквизитора империи Российской… Андрей Иванович Ушаков спросил их:
— А вот эти пятьсот рублев Волынский сам из канцелярии Конюшенной взял или поручал кому их взятие?
— Прислал за деньгами человека своего — Кубанца.
Ушаков вызвал Топильского:
— Ванюшка, дело тут новое заводится, в коем сама светлость герцогская заинтересована… Кубанец такой, — слыхал? При дому Волынского маршалком служит. Ты его ни разу еще не нюхал?
— Нюхал! Кто говорит, что он калмык астраханский. А кто — татарин кубанский. Волынским выпестован для дел своих скрытных, грамоте обучен, господину своему служит лучше пса любого.
— Крещен?
— Во святом крещении давно обретается. Из басурманства был наречен Василием Васильевичем по купцу Климентьеву в Астрахани. А господину своему предан искренне… Я же говорю — аки пес!
Ушаков табачку в ноздрю запихнул.
— И ты, дурак, веришь в сие? — спросил, чихая. — Учу я тебя, учу, балбеса, а все без толку… Нешто не понять, что раб никогда не может быть верен господину. Мужики, они умнее тебя, ибо ведают, что, сколь волка не корми, все равно в лес глядит. Тако же и раб — его хоть пастилой насыть, все равно он будет свободы алкать, и корка хлеба на воле ему слаще меда…
Выговорясь, сколько хотелось, Ушаков повелел:
— Этого Кубанца осторожно, ко мне залучить.
— На што?
— Я в душу ему затяну и душу из него выну…
Ушаков знал людскую породу гораздо лучше Волынского!
***Март прошел в спокойствии. Гриша Теплов разрисовал яблоки золотые в древе родословном Волынского, кисти собрал и, денежки получив, ушел… Все было пока тихо, но Хрущов предупреждал:
— Слышно в городе, что подзирают за нами, будто худо то, что по ночам к тебе, Петрович, съезжаемся…
Волынский за устроение свадьбы в Ледяном доме получил 20 000 рублей для покрытия долгов и опасения от себя отводил:
— Государыня ко мне милостива, а Бирон пускай злобится. Ныне вот гвардия в столипу вошла, так можно и начинать…
Петр Михайлович Еропкин советовал:
— Может, народу свистнуть, чтобы с дубьем сбежался?
Волынский отнекивался. Соймонов кряхтел, вздыхая:
— От таких дел важных простолюдье не следует отвергать. Мы только на уголек горячий фукнем, а народ-то пожар дальше раздует так, что… ой-ей-ей!
Но Волынский народа боялся, говоря:
— До дел коронных людей подлых допущать нельзя… Не бунт нужен, а переворот престольный, какие во всех королевствах бывают.
Между тем Остерман не сидел сложа руки. Иогашка Эйхлер, ненавистник вице-канцлера, прибегал второпях, выкладывал, какие сплетни по городу ползают.
Будто Волынский и его друзья по ночам сочиняют «бунтовскую книжищу», по которой учат народ бунтовать и всех немцев резать.
— Говорят, — сообщал Иогашка, — будто сам ты, Петрович, на место царское сесть вознамерился.
— Совсем заврались! Я наговоров злых не страшусь.
— А разве наговор, что ты пятьсот рублей из казны взял?
— Ну и взял… Ну и верну! Это фон Кишкели гадят… Опасней другое — битье Тредиаковского под гербом герцогским.
Слухи росли, будоража столицу. Говорили, что страшные пожары в Москве и Петербурге устроил Волынский, дабы этими поджогами власти устрашить. Выборг с Ярославлем сгорели тоже по его вине! Остерман щедро бросал в это злоречие все новые семена: Волынский подговорил башкир к бунту, отчего и родилось восстание на окраине империи… В сплетнях столичных Артемий Петрович представал извергом и злодеем, который сознательно вошел в дружбу с Бироном, змеей прокрался в доверие доброй и жалостливой императрицы. Волынский и сам знал, что чистым перед правосудием никогда не был. Взятки брал, народец поборами грабил, случалось, и убивал кое-кого, чтобы жить ему не мешали…
— А они-то каковы? — вопрошал теперь в бешенстве. — Кто судит меня? Я хоть в зрелости совесть обрел, на одних долгах жизнь свою веду. А другие и в гроб за собой последнюю полушку из казны утянут… Нет! Сволочь придворная, меня хулящая, искупительной жертвы жаждет. Во мне они себя покарать хотят…
Пришел суровый друг Белль д'Антермони, долго тянул с локтей шершавые краги, шмякнул их на стол перед собой.
— Петрович, — сказал врач, — утихни пока. Скройся…
Волынский отъехал к себе на дачу, чтобы подалее от него вода мутная отстоялась. А на даче было ему хорошо. Здесь тишина и рай. Среди лесов едва наметилась просека Загородного проспекта, что уводила в слободу Астраханскую и Далее — до деревни Калинкиной, куда чины полицейские отводили в ссылку «баб потворенных». Проституция тогда по закону приравнивалась к ночному разбою, и промысел «потворенный» был опасен… На даче Волынского жили тогда шестеро англичан-спикеров, которые недавно привезли ему свору собак для продажи.
