Валентин Пикуль - Слово и дело
Принц Антон оказался гораздо живее своей жены. Натянутость в нем не исчезла, но зато он оживился при известии о берлинской жизни. Здоровье короля Пруссии его настораживало: в Европе надо ждать две смерти — в Вене и в Берлине, после чего возможна война за дележ «Австрийского наследства»…
— Говорят, — любезно справился он, — у прусского кронпринца Фридриха чудесный повар Дюваль?
— Дюваль неплох, — охотно согласился Шетарди. — Но, ваше высочество, Дюваль лишь ученик моего Баридо…
От этого «малого» двора Шетарди испытал ощущение такое, будто ему подсунули на завтраке протухшую устрицу. Он завернулся в шубу, упал спиной на диваны кареты:
— Ну а теперь… теперь к герцогу!
Бирон принимал посла в своем манеже, убранство которого соперничало с роскошью дворца царицы. Желто-черные штандарты висли со стен, запахи пота лошадиного перемешались с ароматами духов. Бирон гулял с послом по манежу, беседуя откровенно о кознях венских политиков… Потом сказал начистоту:
— Маркиз, у меня к вам деловое предложение. Я могу послать во Францию для продажи большую кипу русских мехов. А также китайские ткани и шелка персидские… Составьте мне комиссию. Сколько вы пожелаете иметь с этого дела процентов?
Шетарди сразу понял, что перед ним барышник.
— Благодарю за доверие, ваша светлость, — отвечал он герцогу с поклоном. — Но я не хотел бы закончить свою карьеру в Бастилии, куда принято сажать всех контрабандистов…
Но когда Щетарди пожелал купить русские меха для себя, то выяснилось, что мехов в России нигде не купишь! Все лучшие меха в стране императрица забирала для себя. В подвал. В сундук. И — на замок. А доступ к ним имел один лишь Бирон.
Вскоре «Санкт-Петербургские ведомости» оповестили:
«…изволил его высококняжеская светлость герцог Курляндский к обретающемуся при здешнем императорском дворе чрезвычайному послу его христианнейшего величества, превосходительному господину марки де ла Шетарди для отдания обратной визиты с пребогатою церемонией ездить».
Шетарди стал держать открытый стол. Однако он напрасно ожидал, что в посольство французское хлынут гости. Россия — это не Европа, и тайная инквизиция стойко дежурила возле ворот «марки», чтобы уловить дерзкого.
«Слово и дело» задавило в русских искушение впервые в жизни отведать шампанского. Вдохновенный гений Баридо напрасно колдовал над плитами посольской кухни. Шетарди к такому одиночеству приучен не был. Сначала он удивился. Потом вознегодовал.
Он послан был сюда, чтобы вынюхивать, шпионить, красть секреты, заговоры устраивать. Но в пустыне переворота не произведешь.
Шетарди отправился к Остерману.
— Я прошу вас, — сказал он первому министру, — объявите всем придворным, что мой дом открыт для них ежедневно.
— Хорошо, — был ответ. — Я посоветую императрице, чтобы она приказала персонам навещать вас!
Появились в посольстве какие-то личности. На придворных мало похожи. По распорядку, с каким они являлись в гости, ровно чередуясь, Шетарди понял, что это сыщики Тайной канцелярии Ушакова, приставленные к нему. С испуганным видом они поглощали шампанское, от которого безбожно потом рыгали, ловко скрадывали со стола посольства вилки и апельсины. А принцессу Елизавету маркиз мог повидать лишь на торжествах по случаю Белградского мира…
Шетарди скучнел. Баридо не был оценен.
Мороз крепчал.
ЭПИЛОГ
Ох, и зима! С мостовых поднимали замерзших на лету птиц. Неву сковало плотно. Однако шуб солдатам в караулах наружных не давали; придет смена, а часовой стоит дубком: тронь его — звенит, толкни — валится, к ружью примерзнув. В полку лейб-гвардии Преображенском драка случилась. Бились секретарь полка Иван Булгаков и полковник Альбрехт, владелец усадьбы «Котлы», полученной за доносы еще в 1730 году. Победил на кулаках русский, но худо обошлась ему победа над немцем. Альбрехт предрек ему смерть.
— Эдак моих добрых слуг убивать станут! — решила Анна Иоанновна и повелела отрубить Булгакову голову.
На льду Невы был помост сколочен, выведены в строй полки гвардии. В день казни вдруг растеплело разом, будто чудо какое, и даже птицы зачирикали.
Войска на льду невском в тот день по колено в воде стояли. Анна Иоанновна дежурила у окна, чтобы казнь видеть. Капель билась о стекла, повеяло вдруг весною, и дрогнуло ее жестокое сердце:
— Казнить не надобно. Наказать телесно и в деревню сослать. Альбрехту же за поругание денег дать…
Волынский накануне подал императрице еще одну записку, которую прежде обсудил с конфидентами. Давал он ее и некоторым немцам прочитывать, которые во вражде с Остерманом находились. Все записку его хвалили, один только Кубанец сказал Волынскому.
— Эту записку в руки ея величества давать никак не следует. Послушайтесь раба своего верного, иначе худо вам станется…
В черном цвете, красок не жалея, разрисовал Артемий Петрович бедственное положение истины, которая давно погублена и попрана людьми карьерными. Анна Иоанновна призвала Волынского к себе. Как только отменила она казнь Булгакова, так морозы опять схватили природу в ледяной плен. Во дворце жарко пылали печи. Через покои императрицы, тихо скуля, проползла на кухни убогая Дарья-безножка.
— Вот она убогая, — сказала Анна Иоанновна, — с нее и спрос короток. А с тебя будет велик спрос… Отвечай по совести: противу кого восстаешь ты? Кого в сердце держал, пиша мне?
— Государыня, — выпрямился Волынский, — неужто мнишь ты, что одни мудрецы и правдолюбцы тебя окружают? Оглядись вокруг зряче, за мишуру кафтанов взором проникни… Разве не слышишь ты во дворце своем зловоние гнили падшей?
Анна Иоанновна подошла к столу. Закат полыхал за ее спиной. Разбухшим черным силуэтом застыла царица на красном фоне.
— Это ты в моем-то доме гниль обнаружил? — вдруг заорала она, вся напрягаясь. — А кого учить задумал? Государыню свою? Монархиню? Самодержицу самовластную? Да ведаешь ли ты, что цари ошибок не имеют? Все люди ошибаться способны! Но персоны, от бога коронованы, николи не ошибаются… Уж если я кого до особы своей приблизила, знать, свят человек сей! Возвысить любого могу, но и уронить могу так, что не встанет…
«Может, сейчас-то ей волосатую бабу и подарить? Нет, погожу еще… до гнева пущего.»
— Ваше величество, — отвечал он с достоинством, — жалования министерского меня сразу лишайте, ибо служить и правду таить, тогда за что же мне деньги от казны брать?
— Горбатых на Руси могилами исправляют, — сказала ему Анна Иоанновна, от гнева не остывая. — Кишкели-то праьы были: вор ты, погубитель! Не лести я прошу от верноподданных, а только покорности моей власти самодержавной. А ты непрост… бунтуешь?
Она вытянула руку, дернула министра к окну.
— Гляди на Неву, — возгласила в ярости.
А там, снегами заметена, чернея фасами, стыла на кровавом небосклоне крепость Петропавловская.
— Видишь, миленькой? — засмеялась Анна.
— Вижу.
— И не страшно тебе?
— Нет.
— Ото! Может, не знаешь, что это такое?
Ответ Волынского был совсем неожиданным:
— Это родовая усыпальница дома Романовых…
Час бьет — отверзся гроб пространный,
Где спящих ряд веков лежит;
Туда прошедший год воззванный
На дряхлых крылиях спешит.
1739 год закончился. Волынский откланялся.
Мороз крепчал. Россия утопала в снегах.
ЛЕТОПИСЬ ПЯТАЯ. ЭШАФОТ
Все было бы хорошо, ежели б не надлежало умереть. Вот и Ахиллес умер, а ты почему помирать не хочешь? И так непременно идти туда надлежит, куда уже многие наперед нас пошли!
Примечания достойная жизнь графа Бонневаля
Их из Содома виноград
И от Гоморры все их розги…
Их ягоды горька стократ,
Сок отравляет шумны мозга.
Змеина ярость их вино,
И аспидов злость неисцельна…
Вас. Тредиаковский (Ода XVIII)Глава 1
В старину государство о здравии твоем не печалилось. Хочешь — живи, хочешь — помирай. Это, мил человек, твое дело. И потому народ сам о здоровье своем беспокоился. Из народа же выходили и врачеватели народные, которых «лечцами» звали. Лечцы эти были бродягами-странниками.
Европа тоже имела давний опыт бродяжьего врачевания. Города отворяли перед врачами свои ворота, как перед фокусниками; исцелители разъезжали с балаганами, сопровождаемы музыкантами. Врачи обладали большой телесною силой и даром поэтических импровизаций. Слуги несли перед ними знамена с успокоительным девизом: «Только зуб-не челюсть!» При этом врачи, прежде чем зуб вырвать, должны были на площади произнести пылкую речь о своем искусстве… Это был праздник жизни, карнавал здоровья, победа над болью!
