Эдмон Лепеллетье - Римский король
И эта разница в самосознании наций и армий отчетливо проявлялась в поведении их государей. Наполеон весь был преисполнен наивной уверенности. «Я иду на Москву, – говорил Наполеон архиепископу Прадту, – и в одно-два сражения все кончу. Я заставлю Александра на коленях просить у меня мира». Русский же царь серьезно и вдумчиво смотрел на поставленную ему задачу. «Прошу вас, – писал он Барклаю де Толли, – не робейте перед затруднениями, полагайтесь на Провидение Божие и Его правосудие. Не унывайте, но укрепите свою душу великой целью, к которой мы стремимся: избавить человечество от ига, под коим оно стонет, и освободить Европу от цепей».
В последних словах проявился весь император Александр. Всегда склонный к мистицизму, полный теплой веры, убежденный в святости своего предназначения, он смотрел на войну с Наполеоном как на дело совести. В Наполеоне он видел узурпатора, «выскочившего в люди солдата», насильника над миропомазанниками; Наполеон был исчадием и детищем революции, олицетворением демократического самодержавия, осмелившегося предписать свою волю самодержавию божественному, наследственному. И Александр видел себя мстителем и восстановителем попранного божественного права.
Несмотря на это, Александр до последней возможности держался хотя и твердо, но вполне лояльно. Уверенный в себе и в России, он тем не менее не хотел вызывать Францию на враждебные действия. Видя ежеминутное попрание Наполеоном прежних обещаний, он через Чернышева и Куракина делал ему представления, протестовал, как того требовало его достоинство, но во всем этом был далек от вызова. Наполеон же прямо провоцировал войну, с необъяснимым безумием стремясь всеми силами сделать иной исход невозможным. Но, с другой стороны, он старался представить все дело так, словно на военные действия его вызывал русский император. Наполеон постоянно твердил, что действия царя отличаются недружелюбием, что сам он, дескать, очень не хочет воевать, «так как не может ничего выиграть в войне с Россией», но если Александр толкнет его на враждебные действия, то будет «вести войну как рыцарь, без ненависти и озлобления, и предложит русскому императору позавтракать с ним на передовой цепи».
Между прочим, до какой степени дошло ослепление Наполеона, можно видеть хотя бы из того, что он воображал, будто Россия совершенно неподготовлена к войне и ее императору ничего не известно о диспозициях и движениях французских войск. Позднее эту басню повторяли даже серьезные историки. Между тем из донесений Чернышева видно, что император Александр был вполне в курсе замыслов Наполеона. «Наполеон только ищет возможность выиграть время – его тревожат дела в Испании», – доносил Чернышев еще в начале 1811 года. «Минута великой борьбы приближается», «Война решена в уме Наполеона, он считает ее необходимой для достижения власти», – гласили его донесения. Кроме того, приказ императора Александра по армии от 12 июня 1812 года начинался словами: «Все силы Наполеона сосредоточены между Ковно и Меречем, и сего числа ожидается переправа неприятеля через Неман».
Если сопоставить этот приказ с диспозицией русских войск перед вторжением Наполеона в Россию, диспозицией, из которой ясно, насколько в России прекрасно представляли себе маршрут французской армии, то нелепость басни о «неподготовленности» России делается ясной сама собой. Но как же могла сложиться эта басня? Она сложилась из-за того, что Франция, увлекаемая несчастной звездой Наполеона, шумела, бурлила и хвасталась, тогда как Россия молчаливо и в тишине готовилась к грозному нашествию неприятеля.
Последние минуты жизни обоих государей перед началом открытых военных действий наглядно иллюстрируют их отношение к предстоящему великому делу. Наполеон жил в это время в Дрездене, куда на поклон ему съехались другие правители и государи. Представители Рейнского союза поспешили явиться к нему для официального представления своему «благодетелю и покровителю», австрийский император и прусский король, только что подписавшие вынужденный и ненавистный союзный договор, прибыли туда же с семействами. Наполеон жил в предоставленном ему дворце, где каждый день задавались блестящие пиры и празднества, где вино лилось наперебой с громкими, хвастливыми фразами. Продолжая надменным тоном вести переговоры с Россией, Наполеон втихомолку уже двигал свою армию к ее пределам. Французские войска подступали к Висле; Даву стоял в Эльбинге и Мариенбурге, Удино – в Мариенвердере, Ней и гвардия – в Торне, вице-король – в Полоцке, Вандам, Ренье, Сен-Сир, Понятовский и четыре резервных кавалерийских корпуса – между Варшавой и Модлином, Макдональд – близ Кенигсберга, австрийцы – близ Лемберга. В общей сложности для вторжения в Россию первоначально было поставлено 500 000 человек под ружье. Осужденные на неподвижность, раздраженные этим мешканием в чужих краях, вдали от родины, французские солдаты волновались и рвались в бой, а пока в ожидании сражений бражничали. Во французской армии никогда не было недостатка в вине, так как Наполеон считал его мощным помощником полководца. Он неоднократно говаривал, что вино и водка – это тот же порох, который бросает солдат на неприятеля. И опьяняемые хвастливыми речами, оглушаемые потоками вина, полные непонятного безрассудства, Наполеон и армия нетерпеливо ждали момента, когда им нужно будет понестись с головокружительной быстротой навстречу ожидавшей их пропасти.
Хотя Наполеон и обольщался надеждой, что Россия не считается с серьезной возможностью войны, но на самом деле в Петербурге с начала 1812 года войну считали неизбежной, а в марте этого года император Александр написал шведскому наследному принцу (Бернадотту), что война не только неизбежна, но и должна разразиться с минуты на минуту. Ввиду этого 9 апреля государь отправился к армии в Вильну.
14 (26) апреля Вильна огласилась колокольным звоном. Улицы были переполнены народом, из всех нарядно разукрашенных флагами домов выглядывали головы любопытных. Но вот забухали пушки и послышалась частая сухая дробь барабанов. Уличные толпы пришли в движение – все заволновалось, засуетилось, принялось махать шапками и платками; это древняя столица Литвы встречала своего государя, императора всея России Александра Первого.
Государь ехал в коляске с обер-гофмаршалом графом Толстым. Его свиту, кроме адъютантов, составляли: принц Георгий Ольденбургский, канцлер граф Румянцев, государственный секретарь Шишков, статс-секретарь Нессельроде, министр полиции Балашов, генералы: Беннигсен, граф Аракчеев, из иностранцев: шведский агент граф Армфельд, находившийся в постоянном общении с французскими заговорщиками и роялистами и личный друг великого интригана Нейпперга; затем барон Штейн и генерал-майор Пфуль, считавшийся тогда великим тактиком и стратегом. Около коляски императора ехал верхом встретивший его военный министр и главнокомандующий первой западной армией Михаил Богданович Барклай де Толли, прозванный не любившими его солдатами «Болтай, да и только». Несмотря на то, что ему перевалило уже за пятьдесят лет, Барклай молодцевато держался в седле, нагибаясь в сторону государя и посматривая на него с выжиданием своими холодными, умными глазами: государь начал было говорить ему что-то, но вдруг остановился и задумался. Вот в ожидании продолжения государевых слов военный министр и наклонялся с седла, чтобы – Боже упаси! – не проронить слова, буде государю угодно будет вновь заговорить.
Но государь, казалось, совсем забыл о начатой фразе. Откинувшись с усталой, мягкой грацией на спинку экипажа, он задумчиво смотрел на оживленные, радостные толпы народа. Вдруг какая-то тень мелькнула в его мечтательных, добрых глазах, и на высоком, строгом, благородных линий лбу залегла резкая морщина, так не вязавшаяся с его тридцатью четырьмя годами.
– Радуются! – с грустной улыбкой сказал он Толстому, легким движением головы показывая на народ. – А приведет Бог, чтобы нам пришлось отступить отсюда, так они и Бонапарту не хуже встречу устроят. Что и говорить – верно-под-данны-е! – протянул государь.
У Толстого от негодования даже седые усы затопорщились.
– Хотя вы, ваше величество, насчет искренности верноподданнических чувств местного населения и бесконечно правы быть изволите, но только не может того быть, чтобы наше преславное воинство оному корсиканскому злодею не отбило охоты в наши пределы пожаловать. Небось не обрадуется, как наши молодцы ему трепку зададут! – сердито проговорил Толстой.
Государь, улыбаясь, обернулся к Барклаю и посмотрел на него. Тот еле заметно повел плечом в ответ.
– Ну что, Михаил Богданович, – сказал ему госу-дарь, – как ты думаешь, зададут ему трепку наши молодцы? – В это время коляска повернула в боковую улицу, и перед ними показался величественный Николаевский собор, на паперти которого уже стоял соборный причт во главе с архиереем, готовые к встрече императора. Улыбка сбежала с лица императора Александра и какой-то теплый мистический огонек сверкнул в глазах. – Вот кого надлежит нам вопрошать об этом, только Он один и может дать нам ответ! – как бы раскаиваясь, проговорил государь. – Так помолимся же Ему, да благословит Он труды и начинания наши! – И государь снова погрузился в прежнее тревожное раздумье.
