Генри Хаггард - Клеопатра
— Остается еще Цезарион, — сказал я. — Рим может провозгласить сына Цезаря, и дитя Клеопатры наследует ее права. Тут двойная опасность!
— Не бойся, — сказал дядя Сепа, — завтра Цезарион присоединится к своей матери в Аменти. Я это предвидел. Птоломеи должны погибнуть, чтобы ни одного отпрыска не произошло вновь от корня, который покарало мщение небес!
— Разве нет другого средства? — спросил я грустно. — Мое сердце болит при мысли убить ребенка. Я видел это дитя. Оно наследовало огонь и красоту Клеопатры и великую мудрость Цезаря! Позорно убивать его!
— Не будь так по-детски жалостлив, Гармахис! — возразил сурово мой дядя. — Что тебе до него? Если мальчик похож на родителей, тем необходимее убить его. Разве ты хочешь вскормить молодого львенка, что бы он сбросил тебя с трона?
— Пусть будет так! — ответил я, вздохнув. — По крайней мере, он избавится от горя и уйдет невинным из этого мира. Теперь перейдем к планам!
Мы долго совещались, и под влиянием великого предприятия и великого общего воодушевления я почувствовал, что бодрость прежних дней вернулась в мое сердце. Наконец все было готово, условлено так, что не могло быть ошибки или неудачи. Если мне не удастся убить Клеопатру сегодня ночью, то исполнение заговора откладывалось до следующего дня или до первого удобного случая. Но смерть Клеопатры являлась сигналом.
Покончив с делом, мы встали, положив руки на священные символы, и поклялись клятвой, которую нельзя написать. Потом мой дядя поцеловал меня, и слезы надежды и радости стояли в его проницательных черных глазах. Он благословил меня, говоря, что охотно отдал бы свою жизнь, не одну, сто жизней, если бы имел столько, чтобы видеть египетский народ свободным, а меня, Гармахиса, потомка древней царственной крови, на троне Египта. Он был истинный патриот, не требующий ничего для себя и готовый все отдать дорогому делу. Я поцеловал его, и мы расстались.
Я тихо проходил по площадям великого города, подмечая положение ворот и площадей, где должны были собраться наши силы. Наконец дошел до набережной, куда высадился, когда приехал в Александрию, и увидел корабль, идущий в море. Я долго смотрел на него, и на сердце у меня было так тяжело, что я желал бы быть на этом корабле, чтобы его белые крылья унесли меня далеко, где я мог бы жить, никому не известный и всеми позабытый. Потом я увидал другой корабль, пришедший с Нила, с палубы которого сходили пассажиры. Мгновенье я стоял, наблюдая за ним, страстно желая, чтобы там был кто-нибудь из Абуфиса. Вдруг около меня раздался знакомый голос.
— Ля! Ля! — сказал голос. — Какой это город для старой женщины, которая хочет поискать в нем счастья!
Как мне найти тех, кто меня знает? Убирайся прочь, плут! Не тронь мою корзину с травами! Или я тебя, клянусь богами, вылечу от любой болезни!
Я обернулся в изумлении и очутился лицом к лицу с моей старухой Атуей. Она узнала меня сейчас же, но в присутствии толпы не выдала своего удивления.
— Добрый господин, — плакалась она, обращая ко мне свое морщинистое лицо и делая мне тайный знак, — по платью твоему ты, вероятно, астролог, а мне говорили об астрологах как о лжецах, которые почитают только свои звезды. Я все же обращаюсь к тебе, так как противоречие — главный закон для женщины. Наверное, в вашей Александрии все идет навыворот, астрологи здесь — честнейшие люди, а все остальные плуты! — Затем, видя, что ее никто не слушает, она сказала: — Царственный Гармахис, меня прислал к тебе с вестями твой отец, Аменемхат.
— Здоров ли он? — спросил я.
— Да, он здоров, хотя ожидание великой минуты озабочивает его!
— Какие же вести?
— Он посылает тебе привет и предостерегает, что тебе грозит большая опасность, хотя и не знает, какая.
Вот его слова тебе: "Будь тверд и счастлив!"
Я склонил голову. От этих слов сердце мое наполнилось ужасом.
— Когда назначено время? — спросила она.
— Сегодня ночью. Куда идешь ты?
— В дом достопочтенного Сепа, жреца в Анну!
— Можешь ли ты проводить меня туда?
— Нет, не могу. Меня не должны видеть с тобой!
— Эй ты, стой! — Я позвал носильщика с набережной, сунул ему монету и приказал проводить старуху в дом Сепа.
— Прощай! — прошептала она. — Прощай до завтра. Будь тверд и счастлив!
Я отвернулся и пошел своей дорогой по шумным улицам. Народ уступал мне дорогу как астрологу царицы, так как слава моя прогремела далеко. И когда я шел, мне казалось, что шаги мои выбивали: будь тверд, будь счастлив! Наконец мне стало казаться, что даже земля выкрикивала эти слова.
VII
Странные слова Хармионы. — Гармахис у Клеопатры. — Поражение Гармахиса
Была ночь. Я сидел в своей комнате, ожидая назначенного времени. Хармиона должна была позвать меня к Клеопатре. Я сидел и смотрел на кинжал, лежавший передо мной. Кинжал был длинный и острый, рукоятка его представляла собой сфинкса из чистого золота. Я сидел один и напрасно вопрошал о будущем: ответа не было. Наконец я поднял глаза. Хармиона стояла передо мной — не прежняя веселая и блестящая девушка, а статуя с бледным лицом и ввалившимися глазами.
— Царственный Гармахис, — сказала она, — Клеопатра зовет тебя доложить ей о предсказании звезд! Итак, час пробил!
— Хорошо, Хармиона, — ответил я, — все ли в порядке?
— Да, господин, все в порядке. Опьяневший от вина Павел сторожит ворота, евнухи все, за исключением одного, удалены, легионеры спят, Сепа и его сила — уже в засаде. Ничто не упущено. Ягненок, прыгающий около бойни, не более подозревает об опасности, чем царица Клеопатра!
— Хорошо, — повторил я, — пойдем! — Я поднялся с своего места, спрятал кинжал на груди, под платье, по том взял чашу с вином, стоявшую около меня, и разом выпил ее. Весь этот день я ничего не ел.
— Одно слово, — сказала торопливо Хармиона, — мы еще успеем. Прошлой ночью, да, прошлой ночью, — грудь ее поднялась, — я видела сон, странный сон… быть может, ты также видел этот сон? Ведь это был сон и все забыто? Не так ли, господин мой?
— Да, да, — отвечал я, — зачем смущаешь ты меня в такую минуту?
— Я не знаю. Сегодня ночью, Гармахис, судьба готовит великое событие и, может быть, раздавит меня, или тебя, или обоих нас в своих когтях, Гармахис! А если это случится, я хотела бы раньше слышать от тебя, что все случившееся прошлой ночью — сон, забытый сон…
— Да, это сон, — отвечал я рассеянно, — и ты, и я, и наша земля, и эта ужасная ночь, и этот острый кинжал — все это сон, и с каким лицом проснемся мы?
— Ты шутишь, царственный Гармахис! Ты говоришь, мы грезим, спим, а во время сна сновидения меняются.
Фантазия снов удивительна, они изменчивы, подобно облаку при закате солнца, образуют то одну фигуру, то другую, темнее и тяжелее или залитую светом! Прежде чем мы проснемся завтра, скажи мне одно слово. Прошлой ночью было это сновидение, — когда мне казалось, что я умираю от стыда, а тебе казалось, что ты смеешься над моим стыдом — только фантазией, или это может еще измениться? Помни, что при нашем пробуждении пережитое нами во сне остается уже неизменным и прочным, как пирамиды!
— Нет, Хармиона, — возразил я, — мне тяжело огорчить тебя, но это сновидение не может измениться. Я говорил все от искреннего сердца, и с этим покончено. Ты — моя сестра, мой друг, никем другим я не могу быть для тебя!
— Хорошо, очень хорошо! — сказала она. — Забудем все это! Теперь пойдем! От сна ко сну! — Она улыбнулась такой улыбкой, которой я никогда не видел на ее лице. Это была зловещая, ужасная улыбка, ужаснее самой от чаянной скорби. Ослепленный моим безумием и смущением, я не подозревал, что в этой улыбке Хармиона-египтянка хоронит все счастье юности, всякую надежду на любовь и навеки порывает священные узы долга. Этой улыбкой она посвятила себя злу, отреклась от своей родины, своих богов и нарушила свою клятву. Этой улыб кой изменила ход исторических событий. Если бы я не видел этой улыбки на лице Хармионы, Октавий не победил бы мир, и Египет был бы свободной и великой страной!
Между тем это была просто улыбка женщины!
— Почему ты так строго смотришь на меня, девушка? — спросил я.
— Мы часто улыбаемся во сне! — отвечала она. — Пора идти, следуй за мной! Будь тверд и счастлив, Гармахис!
Склонившись передо мной, она взяла мою руку и поцеловала ее. Потом, бросив на меня последний, странный взгляд, повернулась и пошла по лестнице вниз через пустые покои.
В комнате, называемой алебастровым залом, мы остановились. Далее находилась уже комната Клеопатры, где я видел ее спящей.
— Подожди здесь, — сказала Хармиона, — я скажу Клеопатре о твоем приходе! — И она скользнула в комнату.
Наконец она вернулась тяжелой походкой, с низко опущенной головой.
