Шмуэль-Йосеф Агнон - До сих пор
Худой и изможденный сидел передо мной тезка, и лицо его было, как выжженная земля, но на груди сверкало такое множество знаков отличия, что хватило бы, пожалуй, на целый музей. Этот кабинетный ученый и мыслитель, отдавший много сил глубоким научным исследованиям, оказавшись на поле боя, проявил выдающийся героизм. Командиры оценили его мужество и разукрасили теми побрякушками, которыми они обычно украшают героев войны. И вот теперь эти медали бряцают на его груди, и окружающие смотрят на него с почтительным восхищением, причем часть этого восхищения перепадает и мне, поскольку видят, что он говорит со мной как со своим другом.
Мы сидели, разговаривали и никак не могли надивиться случаю, который свел нас в одном кафе, за одним столиком. Когда наконец мы вдоволь наудивлялись этому, настала пора вопросов о здоровье и обо всем, что с этим связано. Потом я спросил его, что он делает в Берлине. Он сказал, что ему дали отпуск на несколько дней и он решил съездить в столицу. «А как твой отец?» – спросил я. Он посмотрел на меня, но ничего не ответил.
Я помолчал, недоумевая, а затем переспросил, уже в тревоге: «Что-то случилось, не приведи Господь?» Тогда он заговорил. Оказалось, что, когда весь их город опустел, потому что жители до единого бежали в страхе перед русским наступлением, его отец и бабушка остались. Отец остался, считая, что даже русские не причинят вреда тому, кто не причинил им вреда, а бабушка – потому что нуждающиеся нуждались в ее помощи. В мирные времена, сказал мой друг, отец ежедневно отправлялся в синагогу. Вот и теперь он взял с утра свои талит и тфилин[44] и направился обычным путем. Помолись лучше дома, сказала бабушка, ведь ты не найдешь сегодня миньяна[45] ни в одной синагоге. Но он ответил: «Я не могу изменить своим правилам». И пошел, и встретил Ангела Смерти. Русские в тот день еще не успели вступить в город, поэтому остается думать, что убийцей был какой-нибудь украинец из нашего же города, который решил ограбить синагогу, столкнулся там с евреем, испугался, что тот выдаст его властям, и поспешил прикончить. Хотя позже я услышал, что отец вроде бы погиб иначе. Будто бы какой-то украинский подросток охотился из лука на голубей, увидел что-то белое, мелькнувшее в окне синагоги, пустил в окно стрелу и попал в отца. Впрочем, вполне возможно, что в связи с этой смертью кто-то просто припомнил историю из Гемары[46] о благочестивом еврее, который, вопреки запрету римлян, надел филактерии, а когда римляне хотели его за это казнить, филактерии на нем превратились в голубей, которые спасли его от меча римского солдата. Припомнить-то припомнил, а не почувствовал, что такое сравнение умаляет силу веры – ведь в случае отца те же филактерии, пусть даже уподобившиеся издали голубям, все же не спасли молящегося человека.
Я подумал, что не следует оставлять друга наедине с этим горем, и поторопился отвлечь его вопросом о здоровье матери.
– Она тоже умерла, – помолчав, сказал он. – Умерла по пути из Кракова в Вену, куда бежала вместе с другими жителями города, спасаясь от наступающих русских армий.
Я понял, что нужно отвлечь его и от этой темы, и спросил о сестрах. Он сказал:
– Старшая растит сына и молча переживает свое горе, как большинство женщин, потерявших мужа на войне, а младшая ждет и надеется, что муж вернется с войны. Но разреши и мне задать тебе вопрос…
– Погоди, – сказал я, – у меня есть еще вопросы.
Он печально усмехнулся:
– Кажется, в нашей семье уже не осталось никого, о ком бы ты мог еще спросить.
– Ну, если ты забыл свою бабушку, – сказал я, – то я о ней помню. Как поживает эта святая женщина? Сейчас, когда нужда гуляет по всему миру, ей, наверно, самое время расширить круг своей помощи и сострадания, чтобы хоть немного облегчить жизнь нуждающимся людям. – Мой друг глянул на меня и снова промолчал. – Ты мне не отвечаешь… – встревоженно сказал я.
– Злобная зверюга замучила ее, – сказал он наконец.
– Как это? – спросил я. – Что, она отправилась в лес и на нее напал медведь?
– Не было ни медведя, ни леса[47], – ответил он мне поговоркой. – Дикий человек напал на нее, казак, поймал на ступенях дома, и истязал ее, и мучил, пока она не испустила дух. Но сейчас, друг мой, у меня уже и вправду не осталось родственников, о которых ты мог бы еще спросить, поэтому спрошу тебя в свой черед – скажи, в какие часы работает сейчас наша Императорская библиотека? Все еще каждый день с девяти до девяти, как раньше?
– Понятия не имею, – честно признался я. – Я там не был с самого начала войны.
– Почему?
– Сам не знаю почему.
Он замолчал.
– А почему ты спрашиваешь об этом? – поинтересовался я.
– Почему? Хочется посмотреть, какие книги появились за это время.
– Думаю, что немало, – сказал я. – Хоть мы и называем себя Народом Книги, но в Германии за какой-нибудь год издается добрая половина того количества книг, которые евреи написали за всю свою историю. А какая тема тебя сейчас интересует?
– Какая тема? – переспросил он. – Открою тебе секрет. Я начал писать книгу.
– Когда ты говоришь «начал», – сказал я, – это значит, что наверняка уже кончил. О чем же книга?
– Попробую тебе объяснить, – сказал он. – Я хочу назвать ее «Биология переживаний»…
– Биология чего? – удивился я.
– Ты прав, это название не отражает сути. Лучше я расскажу тебе, как я к этому пришел. Я лежал в окопе и вдруг испытал некое переживание, которого никогда не испытывал, хотя мне показалось, что суть его повторяет то, что я уже однажды переживал. А потом со мной снова произошел такой же случай, и я опять не мог бы сказать с точностью, случалось это со мной когда-нибудь или не случалось. Когда же несколько дней спустя это переживание повторилось в третий раз, у меня исчезли всякие сомнения. Я был уверен, что переживаю повторение того, что уже было, причем повторно, а вместе с исходным случаем – даже трижды. Я начал размышлять, что это означает, когда вместе с каким-то переживанием приходит ощущение, что ты уже переживал это раньше, но твое ощущение остается сомнительным, пока переживание не повторяется снова. А то исходное, самое первое переживание – оно что, было действительно первым или тоже всего лишь повторением чего-то забытого? И если так, то где эта цепь начинается и где ее конец? И вот теперь, друг мой, я пытаюсь рассортировать такого рода события и классифицировать эти переживания по их характеру, или, если позволительно так сказать, – по их глубинной сути. Так что, если хочешь, эту мою будущую книгу можно назвать не «Биологией переживаний», а «Повторяемостью всего». Но расскажи мне лучше, как твои дела? Что с твоей большой книгой об одежде?
– Я сделал ей обрезание, – сказал я.
– Как это? – удивился он.
– Это целая история, – сказал я. – Мне пришлось отправиться в дорогу, а поскольку большие книги – это большие трудности в пути, я сел и сделал всем страницам обрезание полей.
Он расхохотался, и я вместе с ним.
Всему дается мера, и даже сидению в кафе. Моему другу пришло время идти, я тоже вышел с ним и, распрощавшись, пошел искать другое кафе. Правильней было бы, конечно, не занимать место тех, кто еще не успел посидеть за чашкой кофе, но, поскольку мне не уготован был иной ночлег, я все же занял место за очередным столиком. Но всему действительно дается мера – заведение закрывали, и мне пришлось подняться. На выходе я встретил группу знакомой молодежи, юношей и девушек из Страны Израиля, которых война застигла в Берлине. Некоторые учились здесь в университетах, а другие приехали в Германию совершенствоваться в различных профессиях. На жизнь все они зарабатывали в основном преподаванием иврита молодым немецким сионистам, и одни зарабатывали вполне прилично, тогда как другие в обрез, в зависимости от лингвистических познаний и дара общения. Был с ними, в этой компании, еще один человек, мне не знакомый, низкорослый и коренастый, и когда меня познакомили с ним, то представили как скульптора Друзи – непонятно, то ли еврея, то ли сирийца или ливанца. Глаза у него были большие и какие-то сонные, а походка, как у человека с плоскостопием. Позже он рассказал мне, что в детстве пас овец и много ходил босиком. Но оставлю пока его рассказы и вернусь к этой компании. Они шли дружной гурьбой, и куда же они шли? Вот, они обнаружили в Берлине такое место, где пекли вкусные булочки, и как раз сейчас было то время, когда эту выпечку вынимали из печи, вот они и шли в эту пекарню, отведать горячих булочек, что называется, прямо с пылу с жару, чего никому больше в Берлине не дано, потому что рядовой берлинец даже если и ест булочку, то лишь поутру, когда она уже остыла.
Мне не хотелось, чтобы мои соотечественники проведали, что у человека, который им повстречался, нет никакого ночлега, и я сказал им: «Скажу вам “точные слова истины”[48], как выражался царь Соломон, – я не могу пойти с вами». – «Почему не можешь?» – спросили они. «Меня ждут», – сказал я. «И где же это тебя ждут?» – спросили они. «Как это где? В моем пансионе», – ответил я. «Почему это вдруг ждут?» – удивились они. «Потому что я им велел ждать», – сказал я. «А с чего это ты велел им ждать?» – допытывались они. «Чтобы мне не пришлось звонить у входа», – сказал я. «А зачем тебе звонить?» – заинтересовались они. «Зачем звонить? Затем, что я вышел и забыл ключ. Пришлось мне им позвонить по телефону и предупредить, чтобы меня подождали, а теперь мне неудобно их задерживать».
