Грегор Самаров - Медичи
Бандини встал с мрачным видом, низко поклонился, проговорил несколько слов благодарности и поспешно удалился.
«Это авантюрист, — подумал Лоренцо, оставшись один. — Он так же предал бы меня, как хотел предать других. Я разрушил бы все труды моих предков, если бы поддавался подозрительности тиранов. Что разумно и необходимо для Сфорца в Милане и для Аррагонов в Неаполе, то не пристало Медичи. Я знаю, что у меня есть враги, но не во Флоренции. Здесь те, кто завидует мне и ненавидит меня, бессильны при любви и доверии народа, а опасные враги собираются за границей Флоренции. Дружеским заверениям графа Джироламо я не верю и позабочусь приготовить против него вооруженную силу. Но он опасен ненадолго, его положение ограничивается жизнью папы. Если мне удастся заручиться для республики капитаном Монтесекко, чего он, видимо, и сам желает, то мне не страшны будут укрепления Имолы. Ну, довольно этих забот, у меня есть уголок, куда они не проникают. Уж не за Джулиано ли мне надо шпионить и отравлять ему молодость, которая и без того пройдет? Пусть пока наслаждается жизнью, а если придется взяться за оружие, чтобы отстаивать независимость родины, тогда он будет на своем месте».
Лицо Лоренцо приняло веселое, приветливое выражение, и он поднялся в великолепные покои меццании, где собрались родные и друзья дома.
Бандини, выйдя на улицу, остановился и с ненавистью взглянул на ярко освещенные окна дворца.
— Он обошелся со мной, как с нищим, этот надменный выскочка, воображающий, что он выше старинного итальянского дворянства и равен князьям. Я мог бы помочь ему держать в руках его врагов, мне нужно золото, которое он горстями швыряет на свои планы, и нам обоим было бы выгодно. Он с презрением отнесся ко мне, как к червяку, ползающему у его ног, пусть же увидит, что этот червяк может превратиться в змею и свергнуть его с высоты. Он забыл благоразумие в ослеплении гордости, а я был умнее и не выдал ему подслушанную тайну. Теперь его судьба решена.
Он злобно засмеялся, закутался в плащ и быстро направился ко дворцу Пацци.
Дворец, похожий на крепость, был мрачен и угрюм. Жилые помещения выходили во двор, а в высоких окнах нигде не было огня, только у входа горели два факела.
Бандини нашел слугу в вестибюле, велел доложить о себе Франческо Пацци, и его ввели в кабинет в нижнем этаже, богато обставленный, но мрачный, как и весь дворец, резко отличающийся от блестящей роскоши дома Медичи.
Франческо с некоторым замешательством принял позднего посетителя и с плохо скрываемым нетерпением спросил, чего он желает.
— Я пришел по важному делу, благородный Франческо, и прошу меня выслушать.
— Я к вашим услугам, — отвечал Франческо, указывая на кресло, — но должен предупредить, что я ожидаю гостей и не могу располагать моим временем.
— Я буду краток, — заявил Бандини, — и уверен, что вы поймете меня с полуслова. Как вам известно, я вернулся после долгого отсутствия в мой родной город и был грустно поражен его положением. Независимость города и республики является пустым звуком, в действительности же здесь тирания похуже, чем в Неаполе и в Милане с неограниченными правителями.
Франческо насторожился.
— Я вас не понимаю…
— От республики осталось только название, — продолжал Бандини. — Произвол Медичи, поддерживаемый любовью народа, царит здесь, где управляла прежде древняя аристократия с достоинством и мудростью, и если бы Лоренцо вздумалось в один прекрасный день возложить себе на голову княжескую корону и окружить себя продажными наемниками, все права республики разлетелись бы, как листья от ветра. Не противоречьте мне, — остановил он возражение Франческо. — Я знаю, что вы разделяете мое мнение и решили положить конец этому недостойному порабощению, как и подобает потомку древнего рода, уже бывшего знаменитым в то время, когда Медичи еще не выползли из грязи… Я знаю ваши мысли и планы.
— Я вас не понимаю, — дрожащим голосом сказал Франческо, — я не понимаю, как могли вам прийти в голову подобные мысли.
— Не бойтесь, — спокойно возразил Бандини, — я знаю, что у вас одинаковые со мной мысли и стремления, а если бы я имел намерение выдать вас, я не был бы здесь. Я пришел честно и искренне предложить вам мои услуги. Голова у меня свежая, глаз верный, и рука умеет владеть оружием. Все это вам может пригодиться, особенно когда нужно уничтожить двоих и достигнуть благородной цели. Когда обоих Медичи не будет, Флорентийская республика станет свободной, и вы займете место, принадлежащее вам по рождению.
— Я не знаю… — нерешительно начал Франческо.
— Можете ли вы мне доверять? — в упор спросил Бандини и сам ответил: — Можете и должны, если серьезно думаете об освобождении родины. Благоразумие должно, конечно, быть осмотрительным, но неосновательное недоверие, отталкивающее искреннее содействие, безумно. Вы идете на свержение всемогущих Медичи, так неужели не сумеете наказать измену? Моей откровенностью я отдаюсь вам в руки, ведь не стал бы я этого делать, если бы мое предложение было несерьезно. Я так же, как вы, ненавижу Медичи и готов был бы один исполнить подготовленный вами план, что я и сделаю, и жизнь свою поставлю на карту, если вы будете недостаточно решительны.
— Вы правы, — со сверкнувшими глазами вскричал Франческо. — Но тайна, о которой вы говорите, если даже она существует, принадлежит не мне.
— Я знаю, что вы не один. Нужно много людей, чтобы достигнуть цели, но, пожалуй, вы уж их набрали слишком много. Если вы удостоили своим доверием Наполеоне Франчези де Сан-Деминьяно, который, служа Франции, устроил заговор против папы Бонифация и помог королю Филиппу Прекрасному в его ростовщических делах, то было бы безумно не доверять мне.
— Вы знаете Наполеоне Франчези? — испуганно воскликнул Франческо.
— Как и он меня знает, — отвечал Бандини. — Он знает также, что моя помощь в вашем деле нужнее его участия, так как я не боюсь взять оружие в руки и рискнуть жизнью за жизнь. Как видите, вы не много нового можете мне сообщить, а если бы я был врагом и изменником долгу перед родиной, мне стоило бы только пойти к Лоренцо и сказать ему то, что я говорю вам.
— Я не могу не верить вам, — сказал Франческо, — но помните, речь идет о жизни и смерти, и измена не останется безнаказанной.
— Знаю, — спокойно отвечал Бандини. — Моя жизнь в ваших руках, она и без того загублена. Несчастья преследовали меня, я беден и беспомощен, но могу отдать жизнь великому делу в сообществе равных мне людей.
— Вы бедны и признаете свою жизнь загубленной? — спросил Франческо.
— Это так с точки зрения света, который видит цену жизни только в богатстве. Я все потерял и так беден, что не знаю, чем буду питаться завтра, но я не забыл, что во мне течет дворянская кровь и я должен быть достоин моих предков.
— Не отчаивайтесь, — сказал Франческо, пожимая руку Бандини. — Такого человека, как вы, не должны угнетать мелкие заботы. Придите ко мне завтра, и вы будете избавлены от подобных мелочей, а если нам удастся освободить родину, то ваша жизнь получит большую цену, чём золото, которое и я презираю.
— Благодарю вас, благородный Франческо, — с кажущимся безразличием отвечал Бандини. — От вас я могу принять то, что не принял бы ни от кого другого… Ведь я вам дам больше, чем золото, которое судьба отняла у меня, а вам дала в изобилии. Теперь скажите мне, что надо делать. Дайте мне самое трудное и опасное, я на все готов.
— Сейчас вы узнаете. Вы пришли как раз вовремя, я жду друзей, и вы займете свое место среди них.
Вошел слуга и доложил, что гости собрались.
Франческо взял Бандини под руку и повел его через коридор в большой зал, где они застали многочисленное общество. Тут был Жакопо Сальвиати, брат пизанского архиепископа, очень похожий на него, худощавый, с таким же хитрым лицом; затем Жакопо Браччиолини, писатель, лет тридцати пяти, стяжавший себе уже некоторую известность, изысканно одетый, самодовольный и важный. С ним горячо разговаривал молодой человек духовного звания с бледным лицом и страстно горевшими глазами. Это был Антонио Маффеи де Вольтерра; другой аббат, Стефано де Баньоне, тоже не старше тридцати лет, был, напротив, приниженно скромен, с хитрым взглядом и постоянной слащавой улыбкой.
Наполеоне Франчези де Сан-Деминьяно только что пришел и почти свысока поздоровался с Жакопо Сальвиати. Ему было уже пятьдесят лет, но он старался сохранить моложавую внешность своими манерами, роскошным костюмом, маленькой бородкой и тщательно завитыми кудрями, что и удавалось ему до известной степени благодаря гибкой, стройной фигуре. Лицо его было поблекшим, а тонкие губы выражали холодную жестокость.
И Монтесекко был тут, он стоял в стороне, серьезный, угрюмый, по-военному держась за шпагу, и не вмешивался в разговор.
