Виктор Ротов - Заговор в золотой преисподней, или руководство к Действию (Историко-аналитический роман-документ)
Гинцбург, улучив момент, и подъехал с просьбицей к Рудникову. Нельзя ли, мол, за хорошее, конечно, вознаграждение, проучить одного подлеца, умыкнувшего любимую женщину?
Почему нельзя? Проще простого. Кликнет он того же Кнута, лютого каторжника, и тот сделает выволочку негоднику высшим классом.
— Да нет! — остановил речистого городового Гинцбург. — Тут дело деликатное. Надо, чтоб это не выглядело натяжкой. Надо, чтоб естественно.
— Можно естественно, — взял слегка под козырек Рудников, отворачивая сизую свою морду в сторону, потому что недавно он в «Каторге» пропустил оглушительную «фужеру» мадеры.
— К примеру, — Гинцбург хитренько сверкнул глазами, — на почве ревности.
Рудников непонимающе захлопал глазами.
— Говорят, скоро выходит из тюрьмы Степка Махал — кин, — подсказал Гинцбург. — Надо, чтоб вышел. На время.
— Дык, — приободрился Рудников, начинавший, кажется, понимать барина. — Эт мы могем. Эт в нашей власти. Может выйти, а может и войти. Как прикажете…
— Ну, ежели так — то и совсем хорошо. Надо, чтоб Степка появился неожиданно и застал у «княжны» хахаля. Ну и… Начистил ему пятак хорошенько.
— Понятно. Будет сделано. А хто хахаль‑то?
— Яков. А то ты не знаешь!..
— Знаю, конечно. Но за Яковом стоит, говорят, высокий барин.
— Его я беру на себя, — Гинцбург удовлетворенно крякнул.
— Понятно, ваш — ство! — Рудников лихо крутнул ус. — Эт мы…
— Вот так… — и Гинцбург сунул Рудникову крупную купюру. — А сделаешь, получишь еще столько же.
По каким — таким каналам действовал Рудников — одному Богу известно. Только дело Степки Махалкина завертелось с бешеной скоростью. Через неделю он уже был на
Хитровке. А к тому времени и царский праздничный поезд поспел в Москву. Начались торжества. На высочайшем уровне.
А на Хитровке разгорался свой бедлам. В «Славянском Базаре» царил Распутин. К нему на поклон шли толпами. И простолюдины, и знатные, и, как всегда, барышни. Радостные и торжественные. Облизав деготь на его сапогах и сподобившись святости, они уходили, не изведав его божественной близости. Распутин забавлялся с «княжной». Маленькая, но лютая в постели. И не только в постели. Не было такого места в шикарном нумере, где бы она не обласкала знаменитого старца. Выкладывалась до упора. Распуши блаженствовал. И чем больше наслаждался ею, тем больше ему хотелось ее. Он почти не выпускал ее из нумера. Свезуг ее в Сандуны, отмоют, отпарят, отоспится она в необъятных постелях, и снова за дело. Маленькая птаха, а голосистая, — говаривал про нее Распутин. С кровати, бывало, на пол падали и по полу возила его на себе, доводя до бешенства.
В это время Степка Махалкин зверем рыскал по Москве, разыскивая свою маруху. В боковом нагрудном кармане его болтался здоровенный нож — медвежатник. Найду — убью паскуду!
Но «княжна» словно в воду канула.
И вот кто‑то из хитровских мальчишек подсказал разъяренному Степке, что его маруха качает Распутина в «Славянском базаре».
Степка кинулся туда. Прорвался к Распутину, а тот сидит, пьет мадеру в одиночку. Опухший весь, белый. «Княжна» увильнула и от него, наученная кем‑то, что на Гришке можно здорово заработать, на всю оставшуюся жизнь хватит. Только надо подразнить его, исчезнуть, чтоб разохотить его до белого каления. Она так и сделала. Рудников, подключенный к делу, устроил «княжне» схронку до времени.
А Распутин, успокоив Степку лицемерными молитвами, накачал его мадерой и набил карманы деньгами. Сам кинулся искать ягодку — «княжну». Рудников в назначенный день, когда Распутин был на грани сумасшествия на почве сексуальной озабоченности, подсказал ему по великому секрету, где скрывается «княжна». Но случился прокол в заговоре — она сбежала с того места, где ее прятали от Распутина и Махалкина. И прибежала прямо к себе домой.
Тут и настиг ее Степка. Убивать не стал, но избил гак, что «княжна» потом скончалась. Больную ее, уже безнадежную перевезли из больницы домой во флигелек. Распутин узнал об этом и решил навестить. Тайком, разумеется. И напоролся на засаду Степки Махалкина. Сверкнул нож, но еще страшнее сверкнули бешеные глаза Распутина, и рука Махалкина безвольно опустилась. Распутин улизнул.
Хитрованцы, узнав наутро, что Степка поднял руку на самого благодетеля, подняли такой гвалт, что Рудникову пришлось арестовать и посадить Степку. Степка скрипел зубами и клялся, что сбежит и доканает его, Распутина.
И сбежал. Ему дали сбежать. Как раз в тот вечер, когда Распутин собрался опять навестить умирающую «княжну». Да припозднился. Вместо него Степка застал у «княжны» Якова Ярошенко. Не разобрал в темноте кто, думал, что Распутин, и всадил нож по самую рукоятку.
Степку арестовали и отправили по этапу. Распутин срочно удалился в свое Покровское. А «княжна» умерла. Похоронили ее хитрованцы за свой счет. А в книге доходов и расходов Якова Ярошенко в особых заметках нашли короткую таинственную запись: «ХитровкаЖ». На букве «Г» поставлен большой крест.
Из этой записи следует, что он был в курсе заговора через Гинцбурга. А Гинцбург ничего не предпринимал без ведома Симановича. Получается, что и Симановичу, а следовательно, и еврейской общине, Распутин стоял уже поперек горла. Но получилось так, что Яков, урожденный Янкель, вместе с ними направлявший нож в грудь Распутина, получил его в себя. Хитрецы перехитрили самих себя. Гришке же уже в который раз помог уйти от верной смерти сам дьявол. Так что организаторы «Славянского дела» только руками развели. А царь после этого случая, говорят, стал испытывать тихий мистический ужас перед неуязвимым старцем. Он и в самом деле уверовал в его божественные силы. И, говорят, тайком перевел дух, когда все же Пуришкевичу и К° удалась акция против осточертевшего всем прохиндея Распутина.
РОССИИ СВЕТЛОЕ ЧЕЛО
Сказать, что Россия в годы последнего русского царя жила во мраке сплошного невежества и бескультурья, в непроглядном мистическом тумане, — значило бы сказать неправду.
В конце девятнадцатого — начале двадцатого веков в России, как никогда, процветали театр, живопись, литература, наука. Много умного и доблестного вершилось в России именно в эти оскверненные недобрыми людьми годы. Именно в эти годы в России процветал мощный культурный слой русской интеллигенции, оставивший на удивление всему миру яркий след в истории мировой культуры и науки. Об этом тьма исследований и книг. Известных и малоизвестных. Таких, как книга Веры Николаевны Муромцевой — Буниной «Жизнь Бунина» и «Беседы с памятью». Книга без претензий на художественную прозу, но крайне интересная своим живым свидетельством культурной жизни русского общества конца XIX — начала XX веков.
«Выпал снег, — пишет она, — у нас обедали Юлий Алексеевич (брат Ивана Алексеевича) и Федоров. После обеда мы сидели за самоваром. Разговор шел об Андрееве, который недавно приехал в Москву: в Художественном театре репетировали его «Жизнь человека»; его сын Даниил воспитывался в семье Добровых, у сестры его покойной жены.
Раздался телефонный звонок. Старший из моих братьев Сева кинулся в переднюю.
— Легок на помине! Звонил Голоушев, просил передать, что они с Леонидом Николаевичем (Андреевым. — В. Р.) едут к нам, — сказал он взволнованно.
Я с Андреевым не была знакома. Как писатель, он не трогал меня, — мне нравились только некоторые его рассказы. Все же ожидала его с большим интересом. Меня волновало, что я должна увидеть человека, перенесшего большое горе, — меньше года назад он потерял молодую жену. И я старалась представить себе, какой он. Я знала, что горе он переживал тяжело, что в Москве, где он был так счастлив, особенно остро чувствует свою потерю и что отчасти поэтому он переселился с матерью и старшим сыном Вадимом в Петербург. В голове у меня мелькали обрывки рассказов о нем. Я вспомнила, как наш друг студент — медик Шпицмахер, придя к нам (вскоре после нашу мевшей «Бездны»), сказал: «Знаете, кто такой писатель Андреев? Это тот самый красивый брюнет, который ходил по Царицыну в расшитой косоворотке и студенческом картузе, с хорошенькой барышней…» Вспомнила диспут по поводу «Записок врача» Вересаева в Художественном Кружке; зал набит битком; на эстраде яблоку некуда упасть; во втором ряду Андреев, а впереди него причесанная на пробор хорошенькая, худенькая, с мелкими чертами лица наша курсистка Велигорская, теперь Андреева, в легком черном платье, из‑под которого виднеется маленькая, изящно обутая нога.
Но вот раздался звонок, а затем я услышала смех в передней.
Поднявшись навстречу гостям, смотрела на Андреева. Он немного постарел и стал полнее с тех пор, как я видела его в Кружке. Показался даже немного ниже ростом, потому что стоял рядом с высоким Голоушевым (Андреев был коротконог). Поздоровался со мной с милой, ласковой улыбкой. Я предложила ему чаю. Налила очень крепкого, — знала, что он пьет «деготь».
