Катарина Причард - Крылатые семена
Ребенком Билл был очень привязан к Эйли и бабушке, и эту детскую привязанность он сохранил и по сей день. Любовь же его к Тому была совсем иной. Для него Том был не только умным и терпеливым наставником в юности, но и верным товарищем последних лет, беззаветно преданным делу рабочего класса. Никогда и никто не сможет заменить ему Тома!
Билл вспомнил, что, когда он был еще совсем мальчишкой, Сэм Маллет как-то раз сказал: «Такие, как Том Гауг, рождаются раз в сто лет».
И вот его не стало. Тома не стало. Билл не мог свыкнуться с этой мыслью. Как он будет теперь одинок! Никто другой не сможет заполнить пустоту, которая образовалась в его жизни. Единственное, что может укрепить его духовное родство с Томом, — это служение великим идеалам человечества. И Билл поклялся быть верным последователем Тома.
Часа через два, когда все они сидели в кухне за завтраком, Дик, исполняя обязанности старшего сына, заявил, что по дороге в контору зайдет к гробовщику и договорится о похоронах.
Тут Эйли, несколько придя в себя после первого взрыва безудержных рыданий, вспомнила, что она еще кое-что может сделать для Тома.
— Мы устроим гражданскую панихиду, Дик, — сказала она. — Я обещала это твоему отцу.
— Но священника все же надо пригласить, — возразил Дик.
— Нет, — непреклонно заявила Эйли. — Билл знает взгляды Тома на этот счет и попросит кого-нибудь из товарищей сказать речь. Об остальном договоритесь вместе. Только чтобы все было как можно проще.
Дик разозлился, усмотрев в этом лишнее доказательство той отчужденности, которая существовала между ним и отцом.
— Вы готовы даже смерть использовать как повод для пропаганды, — сказал он.
— Твой отец отдал всю жизнь пропаганде своих идей, — ответила ему на это Эйли. — И он был бы счастлив, если б знал, что самая его смерть послужит на благо рабочих.
— Я переговорю с гробовщиком, а об остальном пусть позаботится Билл, — сказал Дик, стараясь по возможности быть корректным.
На похороны приехал Дэн, и Салли ужаснулась при виде той перемены, которая произошла за последние годы с ее младшим сыном. Его сбросила молодая кобыла, он сломал ногу и до сих пор хромал; каждый шаг вызывал у него гримасу боли. Дэн страшно похудел, старенький костюмчик висел на нем, точно на вешалке, в волосах появилась седина.
— Я бы рад приехать раньше, мама, — сказал он. — Но ведь этих проклятых коров надо доить, и я не мог оставить Чарли одну расправляться с ними. Вот нашел человека ей в помощь и приехал.
— А как она себя чувствует? — спросила Салли, зная, что жена Дэна опять ждет ребенка.
— Отлично! — Дэн улыбнулся, и по лицу его побежали морщинки. — Надеемся, что на этот раз будет мальчик. Четыре девочки — плохое подспорье для фермера с перебитой ногой. Однако расскажи мне лучше о Томе. Боже мой, трудно даже представить себе, что его нет! Правда, мы годами не виделись. Разве что летом, когда вы приезжали к нам отдохнуть. Но одно сознание, что он здесь, недалеко, и что при случае можно потолковать со стариной Томом, было приятно.
Салли сказала с грустью:
— Нам всем недостает его, Дэн. И все-таки, когда я подумаю, от каких мучений избавила его смерть, мне становится легче. Слишком уж он страдал. Я сейчас так ругаю себя за то, что позволила ему работать в шахте, когда он был еще совсем мальчиком. Как я не понимала, что его толкает в шахту только желание помочь мне! Вот этого я никогда себе не прощу.
Дэн попытался успокоить ее. Он считал, что его матери не в чем упрекать себя, хоть и знал, что покойный Дик был ей дороже других сыновей.
Салли никогда раньше не присутствовала на похоронах, но сейчас какая-то непонятная сила заставила ее пойти на кладбище вместе с этими мужчинами и женщинами, любившими и уважавшими Тома. В траурной карете, которая медленно тронулась в печальный путь на кладбище, Салли припала к плечу Дэна. Только они двое и остались от семьи, которую она создала, да еще Том, чей гроб, задрапированный красным знаменем, плывет где-то впереди. Его заслоняет от них первая карета, в которой едут Эйли, Дик, Дафна и младшие дети. «Должно быть, — подумала Салли, — эти кареты принадлежали еще похоронному бюро Морриса — того и гляди развалятся, а колеса-то как скрипят и громыхают, — видно, оси совсем заржавели».
Билл шел с членами коммунистической партии, Динни — со своими приятелями, а Фриско — в длинной процессии горняков и рабочих, представителей всех рабочих организаций, какие только существовали на приисках; процессия двигалась по пыльной дороге к боулдерскому кладбищу.
Билл договорился с Пертом Моллоем, что тот придет отдать Тому последний долг. Перт не был оратором. Он просто выразил то, что все думали о Томе Гауге: что Том был хорошим другом и хорошим товарищем, человеком, которого все уважали за честность и благородство характера и которого любили даже многие из тех, кто не разделял его политических убеждений.
— Прощай, Том, — сказал в заключение Перт. — Ты как следует потрудился в жизни. Ты подал нам хороший пример. Доброта и мужество не умирают вместе с человеком. Мы — твои товарищи, друзья и соратники — сохраним тебя в памяти. Том Гауг, именно таким — добрым и мужественным. Мы постараемся быть достойными того, что ты сделал для нас и во имя будущего всего человечества.
Кто-то запел «Красное знамя», мужчины и женщины подхватили, и вскоре уже сотни голосов гремели над могилой, и песня растекалась по залитой солнцем равнине, теряясь в дымчатой дали, где баррикады надшахтных построек с их копрами и трубами четким силуэтом вырисовывались в синем небе.
Каждый рабочий на приисках знал слова этой песни, ее уже много лет пели на митингах и на похоронах. И сейчас ее подхватила вся толпа, в которой Билл увидел Пэт и Пэм. Он предпочел бы, чтобы на могиле Тома пели «Интернационал» или «Гимн на смерть товарища». Но только он да еще два-три человека знали эти песни. К тому же «Красное знамя» запели внезапно, в каком-то едином порыве.
Когда толпа начала расходиться, Билл увидел у могилы Тома несколько известных горожан; поодаль стояла группа кочевников — суеверный страх перед смертью мешал им подойти ближе. Билл заметил, как Салли нагнулась и заговорила со старухой, сидевшей на земле; должно быть, это Калгурла, догадался он.
— Надо, оказывается, умереть, чтобы тебя оценили по заслугам, — с грустью сказала Эйли, когда они вернулись с похорон.
— Это все из-за страха, — заметил Билл. — Каждый из нас еще в какой-то мере боится вступить в борьбу с системой, которая представляется нам всемогущей, хотя это всего лишь колосс на глиняных ногах.
— Очевидно, так оно и есть, — сказала Эйли с убитым видом.
— Но ведь мы знаем, что она отнюдь не всемогуща! — горячо и убежденно воскликнул Билл, стараясь подбодрить ее. — Системы меняются. Каждая из них — лишь этап общественного развития. История на нашей стороне, ибо это мы указываем дорогу в будущее.
— Ох, Билл, — вздохнула Эйли. — Хотелось бы мне, чтобы ты внушил это Дику. Он так отдалился от нас.
— Уж очень они нажимают на него в конторе, — вступился за Дика Билл. — Вот он и предпочитает держаться безопасного курса.
Биллу уже известно было то, что Дик еще скрывал от матери: в одной из дочерних компаний концерна, которому принадлежали рудники Голдн Стар и Лонг-Вью, освободилось место главного клерка, и Дику предлагали занять его, если он даст подписку, что не является коммунистом и не состоит ни в какой политической организации, враждебной интересам его хозяев. Дик дал такую подписку, и Билл опасался, что Дик уже ни перед чем не остановится, чтобы показать, что он ни в какой мере не разделяет взглядов отца, — так ему хотелось получить это место.
Несколько дней спустя, стараясь, видимо, оправдаться перед Биллом, Дик, придя с работы, заявил, что похороны отца и вызванные ими разговоры немало повредили ему во мнении хозяев.
— Осточертели мне эти рабочие и это рабочее движение, Билл, — со злостью сказал он. — Сколько я себя помню, папа только и делал, что всем для них жертвовал. А что это ему дало? Рабочие на приисках и слушать его не хотели, когда он пробовал говорить им о коммунизме и социализме. О да, конечно, они распевали «Красное знамя» на похоронах и в общем поддакивали тому, что говорил об отце Перт Моллой. Отец был славный малый. Никто не станет этого отрицать. Но я не намерен губить свою жизнь ради всякого сброда, который предпочитает хлестать пиво и просаживать получку, играя в ту-ап, вместо того чтобы жить разумно и по средствам. Я не верю в рабочих, Билл, прямо тебе говорю, не верю. По-моему, нельзя им поручать управление государством. И по-моему, ни к черту не нужны им эти ваши демократические права, или как вы их там называете, — во всяком случае, тем, кто работает на рудниках. Я слышал, как они кричали отцу: «Долой!», когда он требовал справедливого отношения к Советскому Союзу. А ты думаешь, им нужна твоя правда об Испании? Ничего подобного! Все они — оппортунисты и, когда надо вести борьбу за что-то, не имеющее отношения к их карману, встают на сторону попов и хозяев. «Эти чертовы коммунисты, — говорят они, — раскалывают рабочее движение и только сеют смуту. Вон их из профсоюзов и из рабочих организаций!» И ты воображаешь, что я стану губить свою карьеру и жертвовать собой ради этих скотов, как делал отец? И не подумаю! Я ненавижу рабочих. Ненавижу тупых, трусливых, раболепствующих людей. «Накормите их и заставьте на вас работать», — говорит старик Лэнгридж. И по-моему, он прав. Да и как иначе поступать с людьми, которые и существуют-то лишь для того, чтобы пить.
