Борис Тумасов - Зори лютые
У навеса, где, поблескивая медью, выстроились пушки, Василий задержался, походил вокруг, потрогал, в жерла заглянул. Потом уставился на Твердю:
— Где еще?
Боярин пробормотал растерянно:
— Нет боле.
— Только и всего? — Брови у Василия взметнулись недоуменно. — Мало стараешься, боярин Родион. Мне много огневого наряда надобно. Аль не слышал, великий князь Литовский воевать нас надумал? С каким нарядом войско наше выступит? А может, ты запамятовал, как пушки под Казанью растерял и должен теперь живот свой здесь, на Пушкарном дворе, положить, а наряд орудийный пополнить вдосталь.
Отвернулся. Снова окинул глазом пушки. Наконец произнес, не глядя на Твердю:
— Прибыл к нам в Москву пушкарных дел мастер, немец Иоахим. Пришлю его к тебе, боярин Родион, в подмогу.
* * *Пусто в монастырской церкви, воздух тяжелый, спертый. У стены монахи стоят кучно, за ними с десяток крестьян: мужики да бабы с ребятишками.
Поодаль от них, у самого амвона, великая княгиня Соломония. Приехала к обедне в Симонов монастырь. Сбоку нее босой, в посконной рубахе и холщовых портах Вассиан. Позади Соломонии боярин Версень с дочерью. Великая княгиня чует его назойливый взгляд, ежится. Не выдерживает, оборачивается. Взгляд строгий, недовольный. Версень ловит момент, шепчет:
— Княгиня, матушка, хочу спросить тобя…
Соломония оборвала:
— Чать, на богомолье приехал боярин, так и отдай Богу Богово.
И отвернулась, опустилась на колени. Вассиан слышит их шепот, покосился. Дочь Версеня, Аграфена, зевнула шумно. Великая княгиня подумала со злостью: «Кобылица бесстыжая, в храме дух пускает…»
Покинув церковь, Соломония задержалась да монастырском дворе. Подошел боярин Версень, поскреб пятерней бороду.
— Матушка, княгиня великая, о чем спросить хочу.
— Говори, боярин Иван Микитич, о чем спрос твой? — И поджала и без того тонкие губы.
— Слух есть, княгиня-матушка, что осударь наш воевать литвинов собрался?
Подошел Вассиан, пробасил:
— Что есть человек?
И, воздев руки, сам ответил на свой вопрос:
— Человек есть тварь ненасытная, зло превеликое, гордыней и корыстью обуянное.
— Слышал ли, брат наш Вассиан, осударь на литвинов собрался, землю воевать. К чему то, аль казанского урока нам мало? — снова сказал Версень.
Вассиан пророкотал:
— Много ль человеку земли надобно?
Соломония прервала:
— О том, что ты речешь, боярин Иван Микитич, яз не слыхивала. — Перевела взор на Вассиана. — Но ныне же поспрошаю у государя. Таит он от меня многое, сердце свое под замком держит.
Поправив темный платок, Соломония направилась к стоявшей за воротами колымаге. Глядя ей вслед, Вассиан промолвил:
— Сберечь бы вам, бояре, великую княгиню. Страдалица она и ваша заступница от государева гнева. Мыслите, что на себя она берет? А все потому, как прощения у Господа молит за бездетность свою.
— То так, — согласился с ним Версень. — Хоть и не привечает ее Васька, а все ж терпит.
— Ох, — вздохнул Вассиан, — чую, чую, еще закусит великий князь удила и тогда не будет с ним сладу. — И снова вздохнул скорбно: — За бояр болею я. Срамно видеть унижение их. Рода древнего, бороды белые, а чуть ли не в холопах у великих князей отныне ходят.
Не став дожидаться, что скажет Версень, Вассиан повернулся к нему спиной, пошел в келью.
— Истинные слова твои, — поддакнул Версень и задумался. Аграфене ждать отца надоело, окликнула его. Боярин встрепенулся, тяжело опираясь на посох, направился к дочери…
А Соломония за ужином великому князю обиду высказывала:
— Соромно, не от тебя, от людей прознала, что ты Литву воевать намерился. Аль не жена яз тебе?
Василий ответил:
— Тебе почто? С коих пор к делам государевым интересом воспылала? А может, по чьей указке речь твоя? И кто те доброхоты, кои тебе обо всем нашептывают, хотел бы я знать…
И метнул подозрительным взглядом.
* * *Воротился Курбский от великой княгини, и как был одетым, так и бухнулся на лавку. Лег, а в голове мысли мечутся. Обещала великая княгиня Елена упросить короля, чтоб дозволил уехать домой, да вот уж месяц минул, а молчит Сигизмунд. Намерился было князь Семен тронуться в путь без королевского согласия, да заявился пан Заберезский и именем короля приказал на Русь не отъезжать и с великим князем Московским не списываться. Коли же нарушит королевскую волю, то быть беде.
Разъярился князь Семен, велел челяди выгнать пана. Тем дважды не повторять, вывели Заберезского из хором под руки. Знатный шляхтич и упирался, и грозил, а князь Семен указал на порог.
— Вдругорядь с таким словом заявишься — наплачешься досыта.
Выгнать не в меру обнаглевшего шляхтича Курбский выгнал, но от крепкого догляда не освободился. Куда б ни поехал, везде шляхтичи сопровождают. Меж тем замечал, в город съезжались шляхтичи, король созывал воинство. Не миновать войны…
Не недели, два месяца минуло, как отправил Курбский письмо государю, а ответа все не было…
Как-то на исходе дня лежит князь Семен, глаза в потолок уставил, мысленно сам с собой рассуждает:
«Отъехать отай, шляхта догонит, разбой учинит. С другой стороны, коли не отпустит меня Сигизмунд, как мне, князю Семену, честь свою соблюсти? Со своей дружиной должен я быть при русском войске, а не в Литве отсиживаться».
Мысли Курбского нарушил отрок. Князь Семен недовольно поднял голову:
— Почто заявился?
Отрок указал глазами на дверь:
— Гонец там, от пана Глинского. Дожидается.
Курбский поднялся, пригладил волосы, бросил резко:
— Зови!
В вошедшем шляхтиче узнал дворецкого князя Глинского, промолвил:
— А, пан Владек!
— Я, пан Семен. Пан Михайло поклон шлет тебе и грамотку.
Задрав рубаху, достал помятый свиток пергамента.
— Прошу, пан.
Курбский развернул, держа далеко от глаз на вытянутой руке, принялся читать:
«Пане добродию, княже Семен, прознал я, что король вознамерился отпустить тебя на Русь, и потому обращаюсь к твоему великодушию…
С той поры как потерпел я от обидчиков своих несправедливость и король не встал за мою честь, я обидчиков своих прощать не намерен. Но допрежь тому случиться, обращаюсь я с нижайшей просьбой к великому князю и государю Василию, чтоб взял он под свою защиту племянницу мою, пани Гелену, и лаской своей не обделил. А тебя, пане добродию, княже Семен, просить стану. Не откажи в милости, как в Москву соберешься, возьми с собой пани Гелену…»
Отложил Курбский пергамент, спросил у дворецкого:
— Прибыла ли пани Елена в Вильно?
— Тут пани Геленка.
Князь Семен покачал головой, сказал:
— Ну так передай своему пану Михайле, что, как король дозволит мой отъезд, я возьму с собой на Москву пани Елену и ни я, ни великий князь и государь мой в обиду ее не дадим.
* * *— Игнаша, зри, боярин наш немца привел, — позвал Сергуня товарища — Айдате поглядим!
У плавильных печей работный люд толпится. Окружили боярина, а рядом с ним немец, маленький, сухонький, ну что тот гриб-сморчок, в кафтане и портах коротких, на ногах башмаки тяжелые. Волосенки у немца реденькие, на затылке пучком собраны, как у девицы.
Мастеровые хихикают, а немец нижнюю губу выпятил, на народ без внимания.
Боярин Твердя посохом постучал по земле, прикрикнул:
— Умолкните!
Затих люд, а боярин продолжает:
— Сей иноземный мастер Иоахим отныне над вами, мужики, старшим поставлен. Слушать вам его надлежит, ибо государем он послан к вам для умонаставления, чуете? Государем и великим князем! — и по слогам громко произнес: — Для у-мо-на-став-ления! А паче дозволено ему суд над вами вершить и расправу!
Немец надулся от важности, отчего нижняя губа еще больше оттопырилась. С трудом произнес по-русски:
— Ми есть обер-майстер, — и ткнул пальцем себя в грудь.
Стоявший поблизости от немца Антип проговорил во всеуслышание:
— Леший с тобой, обер ты либо бобер, нам у тя ума не занимать.
Народ рассмеялся дружно, а Твердя Антипу погрозил посохом:
— Мало секли? Гляди, выпросишь!
— А я что, боярин. По мне хоть Юхим, хоть Мартин — леший один, — и повернулся к немцу и Тверде спиной.
Обер-мастер мало чего разобрал из Антиповых слов, однако уразумел: русский мастер сказал обидное. Затряс немец головой, залопотал по-своему. Видно, грозил.
— Чего стоите, — снова подал голос боярин Твердя, — за работу принимайтесь!
Богдан положил руку на Антипово плечо.
— Не бранись, Антип, мастерство иноземца в деле поглядим. Не по обличью птица сокол, а по хватке…
Сергуня с Игнашей обер-мастера по-своему судили:
— Неужли этот обер-мастер боле отца твоего, Игнашка, либо Антипа умеет?
Игнаша плечами пожал:
