Роберт Крайтон - Тайна Санта-Виттории
— Синьора.
— Слушаюсь, синьора, — повторила Анджела и, к моему удивлению, сделала реверанс.
— Я приду, когда подготовлюсь к операции, — сказала мне Малатеста.
— А вы не можете примерно сказать, когда это будет, чтоб и я приготовился?
— Когда подготовлюсь, тогда и приду, — повторила она. — Что вы станете делать, если они явятся?
— Если кто явится?
— Немцы.
— Не знаю еще, — сказал я, — люди говорят, что они сюда не придут. Я ведь знаю ваш язык. Может, они и не поймут, кто я.
Она рассмеялась мне в лицо. У порога она повернулась к Анджеле, хотя по-прежнему словно не видела ее.
— Придешь ко мне после того, как приберешь здесь. У меня есть для тебя работа.
— Слушаюсь, синьора. — И Анджела снова сделала реверанс.
Когда Малатеста ушла, мне стало обидно за Анджелу.
— Не надо тебе туда ходить, — сказал я. — Нехорошо она с тобой разговаривала.
На этот раз удивилась Анджела.
— Ну нет, я пойду. Мы любим туда ходить. Мы с нее берем втридорога.
— Но ведь она так разговаривала с тобой…
Я видел, что Анджела не понимает, о чем я ей толкую. Видел и то, что, казалось бы, давно должен был знать: что гордость и честь — это роскошь. И ты можешь их лелеять, только если ты сыт. Должен был бы я знать и то, что здесь говорят про крестьянина, а говорят здесь так: «Крестьянину нужны две вещи — смекалка и толстая кожа на подошвах». В самом деле, ни один крестьянин ведь еще не умер от разрыва сердца.
— Мы тут доим ее, как следует, — сказала Анджела, подбирая мои бинты. Один вид и запах их заставил меня отвернуться. — Еще как!
Малатеста была орлицей. Но в эту минуту я понял, кто голубка.
Вернулась Малатеста через несколько дней и без всякого предупреждения. Она пришла, вооруженная местным обезболивающим средством и бутылкой граппы, в сопровождении Фабио, который должен был помогать ей, и через полчаса она уже сломала мне ногу. Как она и предсказывала, была минута нестерпимой боли (мне и по сей день приятно вспомнить, как она удивилась, когда я не закричал), а потом она стала заново соединять кость. За все это время она не произнесла ни слова, даже не приободрила меня, точно перед ней был не человек, а неодушевленный предмет. Только когда уже все было кончено, она сказала:
— Полежите с неделю, затем поднимайтесь и начинай те ходить. Чем скорее вы станете на нее ступать, тем лучше для вас будет. — Дойдя до двери, она повернулась и по смотрела в низкое окно на площадь: — Но я сомневаюсь, что вы это выполните, — сказала она.
Именно эти слова и заставили меня, обливаясь холодным потом, с перекошенным от боли лицом заковылять по Народной площади ровно через неделю после того, как Малатеста явилась ко мне со своей граппой и резиновым молотком.
Но чем больше я ходил, тем крепче становилась нога. А ведь она за это время стала у меня совсем тонкой, точно у старика. Постепенно я начал ходить и по улицам, а потом стал добираться даже до городской стены и до Толстых ворот и спускаться в виноградники.
Людям нравилось, когда я приходил туда. У них появлялся повод прекратить работу и поболтать. Мне же все сильнее казалось, что я бывал здесь и раньше — и в городе и на виноградниках. Я будто знал здесь все, и ничто меня не удивляло. Должно быть, в памяти моей воскресали картины, сохранившиеся с той поры, когда к маме приезжали люди «оттуда», «из родных краев», сидели за столом на кухне, пили кофе, вино и анисовую водку и рассуждали о былых временах да о том, как портятся их дети в Америке, а я, хотя и не очень внимательно, их слушал.
Постепенно дело дошло до того, что я стал спускаться с горы до самого низа, отдыхал там в огромном погребе для вина, прорытом в давние времена в склоне горы, а потом снова лез наверх.
Этот погреб был, пожалуй, единственным, что не вызывало у меня ассоциаций. Ничего подобного я прежде не видел, и я полюбил его за прохладу и тишину. Построен он был еще римлянами, но потом, в средние века, был полностью переделан и потому не представляя интереса для туристов. Пользоваться им перестали где-то в восемнадцатом веке.
Собственно говоря, это был не один погреб, а целых два; именно это обстоятельство и должно было впоследствии сыграть большую роль в судьбе Санта-Виттории. В склоне горы имелся узкий вход, через который вы проникали в огромную залу, выдолбленную в скале, — она так и называлась: Большая зала. Величиной она была не меньше собора, и я понять не могу, зачем понадобилось такое помещение, хотя, возможно, у римлян тут был храм какого-нибудь бога вина. В задней стене Большой залы были пробиты два отверстия, которые вели в два длинных погреба, уходивших далеко в недра горы. Я не заходил в эти погреба, потому что там было сыро и, наверно, полно воды, но в Большой зале возле входа было прохладно, я ложился на сухой песок и дремал, прежде чем начать восхождение обратно.
Вскоре я обнаружил, что я единственный из всей Санта-Виттории, кто посещает старинные погреба. Люди боялись обитавших там духов. В Санта-Виттории не было человека, который не рассказывал бы какой-нибудь истории о том, как кто-то из его семьи укрылся там в бурю и сколь страшные это имело для него последствия. Люди боялись за мою жизнь, и, хотя ничего со мной не случилось, они продолжали верить в злых духов — только теперь считали, что итальянские духи и ведьмы не интересуются неитальянцами.
Неделю, что я провел в постели, прежде чем начать свои путешествия по городу, я трудился над приемником Витторини, почтаря. Мне принесли его чинить просто потому, что я американец, а американцы — кто же этого не знает — умеют обращаться со всякими техническими новинками вроде, например, радио. Я ничего не понимал в приемниках, но в любой поломке всегда есть логика. Рано или поздно где-то что-то разъединяется, и если это можно соединить, как, скажем, кость в моей ноге, то, глядишь, штуковина и начнет работать. Так я в конце концов наладил приемник. В те дни мы получали ток с электростанции в Сан-Рокко-дель-Лаго всего на час в день. А случалось, что и этого не было.
И вот однажды, когда ток был, я услышал передачу, которую англичане транслировали из Египта на Италию. Американцы, говорилось в передаче, уже прошли почти всю Сицилию, и со дня на день можно ожидать их высадки на материк. Я страшно взволновался и закричал во всю мочь, сообщая об этом: я как-то не сразу смекнул, что меньше всего мне хотелось бы, чтоб меня «освободили». Но на окружающих эта новость не произвела впечатления. Фабио это не интересовало, а Бомболини, хотя он и был родом из Сицилии, даже не уловил смысла моих слов. Его сейчас куда больше интересовало, как приготовить яичницу без яиц.
Этой яичницей Бомболини намеревался накормить весь город, и готовил он ее весьма успешно. Он задумал великие деяния, которые требовали отваги и могли занять умы людей, заставляя их дивиться результатам, не стоившим им ничего.
Покровительницей этих мест является вовсе не святая Виттория, как есть все основания считать. Никто даже не знает, кто она такая — святая Виттория, хотя полагают, что она произошла от некой языческой богини, имевшей какое-то отношение к вину. Настоящая же святая покровительница здешних мест — на наше счастье или несчастье — не имеет никакого отношения к винограду и не обладает ни особой властью, ни заклятьем, способным воздействовать на господа бога и заставить его получше заботиться о винограде, о земле, на которой он произрастает, и о дожде. Покровительницей города является святая Мария Горящей Печи, местная крестьяночка, которая совершила все, что положено совершить, чтобы быть причисленной к лику святых, после чего город и стал считать ее своей покровительницей. был такой случай: однажды пекарь, вытаскивая из печи хлебы, упал в нее. Крики его разносились по всему городу, но никто ничем не мог ему помочь— оставалось только надеяться, что он не испортит хлеба и не лишит жителей их повседневной пищи. Тут откуда ни возьмись явилась девочка Мария, подошла прямо к пылающей печи, вытащила из нее пекаря и вынесла его на улицу. При этом ни тот, ни другая не получили ни единого ожога. А хлеб, который вечером ели в городе, был, по слухам, лучше, чем когда-либо.
В другой раз какие-то пилигримы проходили через город, направляясь в Сиену. В пути их застигла снежная буря, и они погибали от голода. В городе не оказалось никакой еды для них, кроме корки хлеба, — уж конечно, мало кто согласится отдать свои макароны пилигримам, — и они решили, что обречены на смерть.
«Ты смеешься над нами, — сказал их вожак Марии. — Ну что нам какая-то корочка хлеба?»
«А вы ешьте», — сказала им девочка.
Они стали есть, и стоило вожаку отломить от корки кусочек, как она вырастала снова. Так они ели до тех пор, пока не насытились. Говорят, что такого хлеба они отродясь не ели.
И еще как-то вечером все тот же пекарь, который, видно, был разиня, каких мало, оставил в горящей печи деревянную лопату, на которую сажают хлебы, вынимая их из печи. Когда Мария достала эту лопату из печи, это была обуглившаяся палка.
