Ольга Гладышева - Крест. Иван II Красный. Том 2
— Но скажи-ка, сын, когда началась твоя нелюбовь с супругою, с княгиней великой Евпраксией?
— В Сёмин день, батюшка.
— Из-за чего это ты так точно запомнил?
— Так в этот день и свадьба наша была.
— Мда-а-а... — только-то и смог вымолвить озадаченный игумен.
— Она не жена мне, а посестрия. Она уж в монастыре, она, стало быть, умерла не только для меня, но и для мира, — торопился Семён Иванович. — А Марья тверская согласная.
— Откуда ведаешь?
— Так ведь мы соседи ближние.
— А коли так, значит, помнишь ты и про отца её, и про брата?
— И про деда Михаила тоже. А что? Вот толику вины нашей семейной — если только была она! — я и возьму на себя, возведя Марью в великие княгини всея Руси.
— А что люди подумают?
— А мне всё равно, что подумают. Коли породнились столь долго враждовавшие московский и тверской дома, значит, и всем иным след об родстве с Москвой задуматься. Почему бы и так не истолковать?
— Нынче едет в Константинополь к императору и патриарху архимандрит рождественский с нашим настоянием, о коем ты хорошо ведаешь, — закрыть галицкую митрополию, — осторожно проронил Стефан как бы невзначай.
— Да, это мы с владыкой Феогностом давно уже обмыслили. Нельзя допустить церковного деления Руси, паства должна быть в одной митрополии. Думаю, патриарх внемлет нашей просьбе, а вот как насчёт моего бракосочетания, не знай...
— Может, смилуется? — так же бесстрастно предположил игумен.
— Да ну-у! Отчего так веруешь?
— Раз он дозволил третий брак императору Константину Девятому, как может запретить это великому князю Руси?
— Батюшка Стефан, спаситель мой! — Семён Иванович готов был обнять игумена, но позволил себе только приложиться к руке духовника.
Они вышли из монастыря, остановились у ожидавших их слуг с осёдланными конями. И тут только вспомнил Иван, с чего сегодня начался у него с братом разговор.
— Послушай, Сёма, а ты ведь так и не ответил мне. Про Новгород-то? Так и утаил от меня правду. Отчего ты отозвал меня, отчего не дал завершить поход на Орешек?
— Сам рази не понимаешь? И Ольгерд грозит, и ордынские заботы досаждают. — Семён начал говорить по обыкновению с небрежностью, но вдруг оборвал речь, остановился и внимательно посмотрел брату в глаза. Опять подумал, что Иван уж и не молокосос, и не рохля, каким он привык его считать. — Ты вспомнил отца... Сказал, что он относился к новгородцам с истиной и честью... Но того ты не знаешь, что отец очень строг был с ними, не попустительствовал. Новгородцы — это ведь сплошь шильники и ухорезы; чтобы заставить их покориться, надо им всё время рвать уздой губу, иначе распрягутся. Пусть теперь подумают, как морду от Москвы воротить! Понял ли ты меня?
Иван молча кивнул Да, он понял главное: Семён наследовал от отца неистребимое рвение в делах княжеских и хитрость. Да и счастливая звезда тоже, кажется, перешла к Семёну от отца. Но каков игумен-то? Что люди, говорит, подумают? Это его беспокоит. А что Бог подумает?.. Семёну всё равно, что подумают люди, если он женится на Марье тверской. А если бы Евпраксия сама убежала от него, ему зазорно. Как бы я, говорит, выглядел? Кто же ты получаешься, брат мой гордый?
На следующий же день в Тверь выехали за новой невестой для великого князя тысяцкий Алексей Петрович Хвост и старший боярин Андрей Иванович Кобыла. Хвост — второе лицо в княжестве, к тому же доверенное лицо Семёна Ивановича, исполнявшее тонкие поручения, а Андрея Кобылу хорошо знали и любили в Твери, был он обходителен и радушен. Обоим предстоит ещё немало сделать на пользу отечеству, оба станут родоначальниками множества славных княжеских и боярских фамилий, а далёкий потомок Кобылы — царь Михаил Фёдорович[15] — положит начало царскому дому Романовых.
Что они исполнят поручение как полагается, Семён Иванович не мог сомневаться. Однако беспокойство не покидало его. Наконец, не выдержав, он среди ночи разбудил Ивана:
— Надумал ехать в Тверь сам. Айда и ты со мной, будешь мне в отца место — наречённым отцом моим будешь, там обручение проведём, а может, и венчание зараз. Думаю, великий князь Всеволод на нашей с тобой стороне будет.
Ивану ничего не оставалось, как согласиться.
4
Архимандрит рождественский ещё только-только отбыл в Константинополь, а в Москве уж общий говор пошёл, что патриарх разрешил Симеону Гордому третий брак. Хоть и говорится, что слухи ветер носит, однако же не он навеял в Москву столь важную весть. И что в Твери обручение и венчание уже свершилось — не с ветром залетело, сообщали об этом нарочито гласно невесть откуда объявившиеся самовидцы. А ещё и такие толки можно было слышать: дескать, удалось Симеону Гордому обмануть и закон и совесть, что ни человеческому, ни Божьему суду он неподвластен. Была это, надо думать, злохитренная намолочка, все передавшие её говорили шепотком да с оглядкой, сомнения высказывали и скорбь на лица напускали.
О многих подробностях свершившегося в Твери события прознать можно было на церковных паперетях, на торгах или пристанищах, даже то, что Семён Иванович и Марья Александровна «здоровенько спали, веселеньки встали», но вот кто, какой батюшка таинство их бракосочетания освятил, в каком храме, никто не знал. Владыка Феогност в великий гнев пришёл, а покарать за непослушание некого. Он только и мог сделать, что Стефана за недосмотр над своим сыном духовным сана игуменского лишить, а сам внезапно уехал из Москвы в ростовскую епархию — дело неотложное нашлось, очень ко времени. И причастным к свадьбе великого князя не оказался, и не поздравил его, как приличествовало бы. Но Семён Иванович и без его признания очень хорошо обошёлся. Был он счастлив и взволновал, как юнец.
Новая княгиня вошла в кремлёвский дворец с горделиво поднятой головой, в жемчужном уборе с серебряным ободком и золотыми колтами, украшенными крупными смарагдами. Низко свисавшие колты закрывали её виски, а при ходьбе раскачивались, и тогда сквозистая изумрудность смарагдов сливалась заодно с мерцающей прозеленью её узких глаз, так что взгляда её никто не разглядел, и никто не смог по-первости распознать, смущена и стыдлива она либо заносчива и высокомерна.
Все ходячие вести и пересуды доносили Семёну Ивановичу его послухи и видоки.
— На молву нет суда, — отмахивался он, однако скоро такое известие принесли ему, что он даже растерялся, не зная, гневаться ему или известие это как-нибудь замолчать, в тайне схоронить. Будто бы отвергнутая супруга его Евпраксия вовсе и не постриглась в монастырь и будто бы сватает её князь Фёдор Фоминский, тот самый, которому она раньше благоволила. Сообщил это Василий Вельяминов со слов неожиданно объявившегося в Москве Дмитрия Брянского.
— Приведи его ко мне, — велел Семён Иванович. — Но втае.
Понятливый Вельяминов лишь головой мотнул: мол, так и сделаю.
Но Дмитрий Брянский куда-то исчез, удалось захватить лишь его дружинника Афанасия. Он кобенился, не хотел идти, ссылаясь на то, что нет у него позволения его господина, что надо сперва отыскать всё же Дмитрия Брянского. Пришлось приволочь его силком.
Афанасия не сразу можно было узнать. Стал он ещё сутулее, руки свисали вроде бы ещё ниже, на голове и на бороде не осталось ни одного тёмного волоса. Только единственный глаз смотрел по-прежнему оскорблённо-честно.
— Никак из черноризцев в воители перескочил?
Афанасий не отозвался.
— Видно, слаще мечом махать, чем поклоны бить?
Афанасий опять промолчал.
— Мёду моего не хочешь ли отведать?
На этот раз Афанасий не отмолчался:
— Не побрезгаю. — Опрокинул в заросший белой шерстью рот хмельной мёд из корчаги, стёр с бороды тягучую слюну и с готовностью вперил в Семёна Ивановича острый глаз.
— Где твой князь?
— Не вем. Тут был — был и нету.
Семён Иванович помолчал, раздумывая, верить ли, произнёс устало:
— Врёшь ты... Да ладно, не он мне нужен. Что про княгиню Евпраксию ведаешь?
— Про это — да, ведаю.
— Ну-у?
— Фёдор Святославич хочет видеть её за князем фоминским, за Фёдором Красным. Потому как тот раньше сватался. Так говорят...
— И что же? — нетерпеливо перебил Семён Иванович.
— А что? Да ничего. Отец Фёдора Красного поднёс князю смоленскому мёда вот такого, как твой, только у чаши на дне... дырочка была. Он её пальцем затыкал, когда чашу подносил. А стал князь смоленский, отец оной Евпраксии, пить из чаши, мёд-от и сикнул прямо на брюхо ему. — Афанасий нехорошо ухмыльнулся.
