Александр Дюма - Кровопролития на Юге
В самом деле, спустя десять минут послышались громкие крики и великий переполох: это народ ринулся навстречу своему герою. Ни один протестант не усидел дома, кроме разве парализованных стариков да детей в пеленках: все реформаты, видевшие прежде в Кавалье своего защитника, теперь чтили его как спасителя, мужчины и женщины бросались под ноги его коню, чтобы поцеловать край его одежды; казалось, не главарь мятежников идет испросить амнистии для себя и своих солдат, а триумфатор въезжает в покоренный город.
Маршал де Виллар услыхал из монастырского сада весь этот шум и переполох, а когда ему объяснили, что происходит, он проникся еще большим почтением к молодому севеннцу, в чьем могуществе с каждым днем все более убеждался. Через несколько минут, когда Кавалье подъехал ближе, шум и крики настолько усилились, что у г-на де Виллара мелькнула мысль, а не напрасно ли он передал заложников реформатам вместо того, чтобы потребовать заложников от них. В этот миг в воротах показался Кавалье и, видя выстроившуюся в одну шеренгу охрану маршала, выстроил свою напротив; он был одет, как рассказывают мемуары того времени, в сюртук кофейного цвета; на нем был большой шейный платок из белого муслина; на перевязи висела шпага; на голове у него была черная фетровая шляпа, обшитая галуном; он восседал на великолепном гнедом коне, том самом, который был отнят в день верженнского кровопролития у г-на де Ла Жонкьера.
Лейтенант маршальской охраны встретил его у ворот, и Кавалье тут же спешился, бросил поводья одному из своих людей, вошел в сад и приблизился к группе ожидавших, которая состояла, как мы уже говорили, из г. г. де Виллара, де Бавиля и Сандрикура. Г-н де Виллар смотрел на него со все возраставшим удивлением: он не в силах был поверить, что этот молодой человек, а вернее, мальчишка, который к нему приближается, и есть грозный севеннский вождь, одним именем своим наводящий трепет на самых отважных солдат; и впрямь, в ту пору Кавалье едва исполнилось двадцать четыре года, но, видя его длинные белокурые волосы, ниспадавшие на плечи, и необычайно кроткое выражение глаз, трудно было дать ему больше восемнадцати. Кавалье со своей стороны не знал в лицо никого из трех мужчин, оказавшихся перед ним. Его внимание привлек г-н де Виллар, выделявшийся платьем и властным видом. Ему-то и поклонился в первую очередь Кавалье, затем повернулся к другим, отдал им поклоны, хоть и не столь глубокие, как маршалу, и молча застыл на месте, в смущении потупив глаза; между тем маршал в изумлении всматривался в него, время От времени переводя взгляд на Бавиля и Сандрикура и словно вопрошая их, нет ли тут ошибки и тот ли это человек, которого они ждали. Наконец, не веря их утвердительным кивкам, он спросил юного севеннского вождя:
— Это вы Жан Кавалье?
— Да, монсеньер, — отвечал тот, и в голосе его явственно слышалось волнение.
— Тот самый Жан Кавалье, генерал рубашечников? Тот, что принял титул герцога Севеннского?
— Я не принимал этого титула, монсеньер, — возразил Кавалье, — иногда меня награждают им другие, несомненно в шутку, поскольку присваивать титулы и чины может только король, и я искренне радуюсь, монсеньер, что вас он нарек губернатором Лангедока.
— Потрудитесь называть короля «его величество», коль скоро вы о нем упоминаете, — вмешался г-н де Бавиль. — Клянусь честью, король проявил большую доброту, согласившись вступить в переговоры с мятежником.
Кровь бросилась в голову Кавалье; его лицо вспыхнуло жарким румянцем; немного помолчав, он устремил на г-на де Бавиля решительный взгляд и твердым голосом, в котором не осталось и следа недавнего смущения, ответил:
— Ежели вы пригласили меня, сударь, чтобы говорить мне такое, то уж лучше бы вам оставить меня в моих горах или самому пожаловать ко мне туда, дабы поучиться гостеприимству. Пускай я мятежник, но не я ответствен за свой мятеж; тиранство и жестокость господина де Бавиля заставили нас взяться за оружие, и если история когда-нибудь упрекнет великого короля, которого я ныне умоляю о прощении, то не за то, что у него такие враги, как я, а за то, что у него такие друзья, как он.
Г-н де Бавиль побледнел от гнева: узнал его Кавалье или не узнал, но упрек был суров и попал не в бровь, а в глаз; он уже хотел было возразить, но г-н де Виллар его остановил.
— Сударь, вы имеете дело только со мной, — сказал он Кавалье, — итак, прошу вас, не слушайте никого, кроме меня. Я обращаюсь к вам именем короля, сударь, а король в своем милосердии желает сберечь жизнь своих подданных и обойтись с ними как можно мягче.
Кавалье хотел было ответить, но интендант опередил его:
— И надеюсь, этого вам будет довольно, — презрительно сказал он. — Вы и на прощение едва ли могли надеяться, так, надо думать, вы откажетесь от прочих своих притязаний?
— Как раз эти-то притязания, — подхватил Кавалье, обращаясь к г-ну де Виллару, словно отвечая ему одному, — и заставили нас взяться за оружие. Будь я один, монсеньер, я с головой отдался бы на вашу милость; я не ставил бы никаких условий и даже не просил бы у вас обещаний, но я защищаю интересы моих братьев и друзей, которые мне доверились; к тому же дело уже зашло слишком далеко и нам остался один выбор: умереть с оружием в руках либо добиться справедливого удовлетворения наших просьб.
Интендант готов был возразить, но маршал удержал его столь властным жестом, что г-н де Бавиль попятился и больше уже явно не собирался вмешиваться в разговор.
— Так в чем же состоят ваши просьбы? Это те же самые, что на словах передал мне Лаланд?
— Да, монсеньер.
— Я предпочел бы видеть их изложенными на бумаге.
— Я передал их господину д'Эгалье, монсеньер.
— Я их не видел, сударь; прошу вас, запишите их еще раз и дайте мне.
— Немедля этим займусь, монсеньер, — ответил Кавалье, кланяясь и отступая назад, чтобы уйти.
— Погодите, — сказал маршал с улыбкой. — Правда ли, сударь, что вы были бы согласны служить в королевских войсках?
— Еще бы, с огромной охотой! — вскричал Кавалье со всей искренностью и горячностью, присущими его возрасту. — Но пускай сперва исполнят наши справедливые просьбы, иначе это невозможно.
— А если их исполнят? — уточнил Виллар.
— Тогда, монсеньер, — отвечал Кавалье, — мы будем служить королю так преданно, как не служили еще никакие другие подданные.
— Что же, ступайте, и надеюсь, что дело сладится.
— Да услышит вас Господь, — промолвил Кавалье. — Всевышнему ведомо, что мы больше всех желаем мира.
И он отступил еще на шаг, собираясь удалиться.
— Надеюсь, вы не очень далеко отъедете, сударь? — осведомился маршал.
— Мы останемся там, где укажет нам ваше высокопревосходительство, — откликнулся Кавалье.
— Так оставайтесь в Клависсоне, — сказал г-н де Виллар, — и приложите все силы к тому, чтобы другие вожди последовали вашему примеру.
— Сделаю все, что могу, монсеньер; да только, покуда мы будем ждать ответа его величества, не помешают ли нам отправлять обряды нашей веры?
— Нет. Я прикажу, чтобы вам предоставили полную свободу.
— Благодарю вас, монсеньер.
Кавалье в последний раз поклонился и собирался уйти, но г-н де Виллар прошел вместе с ним еще несколько шагов, а Лаланд, который тем временем к ним присоединился, положил Кавалье руку на плечо. Тут, видя, что переговоры окончены, в сад вошел Катина со своими людьми, и г-н де Виллар наконец распрощался с молодым вождем, сказав ему: «Прощайте, сеньор Кавалье», и оставил его в кругу десятка людей, которые желали с ним побеседовать и добрых полчаса задавали ему вопросы, а он с живейшим удовольствием отвечал. На пальце у него красовался великолепный изумруд, принадлежавший ранее морскому офицеру Дедье, которого он убил своей рукой в сражении с Девуа при Мартиньарге; время он, узнавал по роскошным часам, доставшимся ему от г-на д'Аквиля, подполковника морской пехоты; то и дело угощал собеседников ароматным табаком из прекрасной табакерки, найденной им в седельной кобуре коня г-на де Ла Жонкьера. Он объявил во всеуслышание, что отродясь не имел намерения восставать на короля, а напротив, готов отдать всю кровь до последней капли, чтобы ему послужить; что много раз обращался к г-ну де Монревелю, обещая покориться, если тот дарует приверженцам новой веры свободу совести, но г-н де Монревель всегда отвергал его предложения, и это вынуждало его продолжать борьбу, чтобы освободить братьев, томившихся в тюрьмах, а тем, которые оставались на свободе, дать возможность молиться Богу на свой лад.
Все это он высказал твердо и вместе с тем любезно, держа шляпу в руке; потом прошел через огромную толпу народа окружившую монастырский сад, и направился в дом при почтовой станции, где ему был предложен легкий завтрак, а затем по эспланаде прошествовал в жилище некоего садовника Ги Бийара, отца Даниэля Бийара, одного из видных пророков. Дорогу ему прокладывали два рубашечника с саблями в руках; Лабом сообщает, что ему представили несколько дам, которые почитали себя счастливыми, поскольку им удалось коснуться края его камзола; после этого визита он снова пересек эспланаду, по-прежнему предшествуемый двумя рубашечниками, и, подойдя к небольшому монастырю, затянул вместе со своей свитой псалмы; так они пели, покуда не пришли в Сен-Сезер; там Кавалье отпустил заложников. В Сен-Сезере его дожидалось более пятисот жителей Нима, которые принесли ему прохладительные напитки и легкое угощение; он поблагодарил их с большой признательностью и лаской. Наконец, он отправился на ужин и ночлег в Сен-Деониз; там после трапезы, прежде чем лечь спать, он вслух произнес длинную молитву за здоровье короля, г. г. де Виллара, де Лаланда и даже Бавиля.
