Леонид Дайнеко - Меч князя Вячки
Дручане полезли было на вал, но встретил их Рогволод стрелами калеными, смолой и огнем, каменным дождем из камнестрельной машины, которую после бунта смердов во дворе поставил. Крик и плач до неба долетали.
Хлебнув лиха, дручане рассыпались, как тати, по всей округе, начали грабить смердов, не снимая, однако, осады с Княжьего сельца, правильно решив, что не только смелость города берет – голод тоже берет. Сидел князь, как раненый вепрь, за валом, глядел на дым и огонь, что заслоняли небосклон, и плакать хотелось – ведь это его богатство, его сила дымом в небо шли, врагу доставались.
Горелая Весь, уже не раз на своем веку повидавшая разбой, готовилась к новому разбою. Люди загоняли скот в лесные чащи, складывали в мешки, прятали в дуплах деревьев, в ямах зерно, справную одежду, посуду, золото и серебро, что у кого было.
Настасья с Мирошкой тоже нагрузились и поспешили в пущу, Доможир с Теклей остались дома. И Яков остался – ногу подвернул на охоте, за соболем бегая.
– Скорей, скорей, сынок, – подгоняла мать. Они тянули санки с нехитрыми пожитками, то и дело проваливаясь в липкий подтаявший снег. Из-за Гремучего бора, оттуда, где находилось Княжье сельцо, плыли тучи черного дыма. Там гремел и гремел, захлебываясь, церковный колокол.
– Что ж это деется? – шептала мать. – За что напасть такая?
Мирошку охватывал ужас. Плохо, что рядом нет стрыя Якова. С Яковом и страх меньше, и дорога короче – он все лесные тропинки знает.
– Скорей, сынок, скорей, – все повторяла мать. Наконец они нашли свое дерево с дуплом-тайником. Каждая семья из Горелой Веси имела такое. Найдя в чащобе дуплистое дерево, сначала выкуривали из него пчел, потом чистили, расширяли дупло, и вот лесной сундучок готов.
– Отдохнем немного, – когда все было сделано, сказала мать.
Они присели на санки, притихли.
Беспокойно шумела пуща. Деревья жили предчувствием недалекой весны, и хотя вместо бурлящего сока в их жилах стыл еще холодный лед, хотя корни их дремали в мерзлой земле, как оцепеневшие черные ужи, что-то в них изменилось, и Мирошка сразу же заметил эту перемену. Голос у деревьев стал мягче, веселее. Деревья глядели со своей недосягаемой высоты на Мирошку и будто узнавали его, будто улыбались ему.
«Эге-ге-гей, Мирошка, – чудилось мальчику в лесном гуле, – мал ты еще, мал. А посмотри, какие мы огромные, крепкие, сильные, как обросли мы зеленым мхом, словно вои Рогволода Свислочского бородами. Мы стоим стеной. Никого не пропустим в вековую чащу – ноги корнями переплетем, глаза ветками выколем. А в чаще той золотая избушка стоит. Серебряный дымок из медной трубы вьется. Там старичок-лесовичок живет. У него глазки что бруснички, брови – мягкий желтый мох. А в бровях золотые пчелки ползают, копошатся. Ему и белки служат, и куницы, и волки. Ежик старичку-лесовичку на острых иголках кислые лесные яблоки носит. Откусит лесовик яблоко, сморщится, чихнет, и сразу потемнеет, зашумит, застонет пуща. Совы закугукают. Филины-пугачи заухают. Гнилой зеленый туман над болотом повиснет, и в том тумане, как присмотришься, люди какие-то плавают. Руки у них на груди сложены. Это утопленники, которых засосало болото. Не ходи на болотный мох… Не ходи на болотный мох…»
– Мирошка, – окликнула его мать, – ты что, заснул?
Она потрясла сына за плечо. Мирошка вскочил, прогоняя сон.
– Пойдем, мама, домой, – попросил мальчик. Уж так одиноко и грустно ему почему-то стало, так захотелось скорее увидеть стрыя и Доможира с Теклей, что сердце сжалось. Он потянул пустые санки и глянул на огромные деревья, подпиравшие небо вершинами. «Кто же мне шептал? Чей голос я слышал? – мучительно раздумывал он. – А мать, слышала ли она этот голос?» У матери он не отважился спросить – сразу же заставит, как вернутся домой, стать на колени перед строгим домашним богом и молиться.
– Дымом пахнет, – вдруг сказала мать и остановилась. Стал и Мирошка с санками.
Они уже почти добрались до Горелой Веси, осталось только подняться на поросший молодым сосняком пригорок.
– Не наш дым, – осторожно втянула воздух, принюхалась мать. Мирошка удивился: как это она может отличить, наш дым или нет? Дым всегда одинаковый. Но мать, побледневшая, с остановившимся взглядом, ступила несколько шагов вперед и тяжело осела прямо в снег.
– Сынок, Мирошка, – вдруг сорвала она с головы тяжелый домотканый платок, – нет нашей веси.
Мирошка, вздрогнув, удивленно уставился на мать. Что она говорит? Как это – нет? Весь не листок с березы, не улетит в небо.
Не бросая санок, он взбежал на пригорок и онемел. Не хаты соседей-общинников увидел он, а костры. Вместо каждой хаты пылал костер. И так по всей Горелой Веси. Столбы огня и дыма поднимались в небо. Он глянул туда, где должна была стоять их хата, и увидел острые багровые языки пламени. Мальчик растерянно повернулся к матери:
– Мама, что это?
Мать не отвечала. Она словно окаменела. Блестящие белые глаза с ужасом смотрели куда-то мимо Мирошки, сквозь него.
– Доможир… Теклечка… – шептала мать. Мирошка заплакал. Но мать не увидела – не увидела! – его слез. Это было впервые. Обычно она, чуть чихнет сын, чуть пустит слезу, сразу прибежит, приголубит, приласкает…
– Доможир! Текля! Детки мои золотые! – закричала мать и побежала, проваливаясь в снег, к деревне.
– Мамочка! – еще сильнее заплакал Мирошка, не зная – бежать за ней или нет, бросать санки или нет.
Горелой Веси не было. Она снова сгорела, сгорела дотла. Коров и овец, которых не могли погнать с собой, вои друцкого князя зарезали, а мясо бросили своим собакам. Голодные псы, объевшись, опьянев от горячей крови и жира, вповалку лежали вдоль улицы, а потом, когда могли подниматься, сбивались в стаю и бежали по следам друцкой дружины – от Горелой Веси через лес к Свислочи и там, по речному льду, на север.
Такого разбоя давно не видали на берегах Свислочи. И не печенеги напали, не угры, не орда бродячая, а свои, единокровные, единоверцы. Да, видно, так оно и ведется издавна, что свои бьют сильнее, знают, куда ударить, как ударить, знают все больные места.
Дручане, хоть их и опасались общинники, напали на Горелую Весь неожиданно. Вывалили из лесу, как черная туча из-за горы. Обчистили каждую хату, взломали каждый сундук. Забрали все, что можно было забрать. А нельзя было забрать только землю, небо и хаты. И тогда они подожгли хаты, отравив небо и землю горьким дымом.
Яков был как раз во дворе, отгребал подтаявший снег от амбара. Хотел спрятаться, да нога подвела. Друцкие вои накинули ему на шею деревянное ярмо и погнали вместе с другими молодыми мужчинами и парнями перед собой. А чтобы сила зря не пропадала, впрягли их в сани, нагруженные боевой добычей. Шел Яков, кусая губы от отчаяния и обиды. Он, вольный смерд, должен стать челядином, рабочей скотиной, умеющей говорить. Доможира и маленькой Текли нет – сгорели в хате, задохнувшись от дыма. А Настасья с Мирошкой и знать не будут, куда делся он, Яков. Будут пепел разгребать, кости искать.
Прощай, сторонка родная. Увидимся ли когда-нибудь? Прощай, река быстротечная. Прощай, бор златоглавый. Прощай, тропинка лесная, извилистая. Загрустят, заплачут по тебе мои ноги далеко от дома. …А Настасья с Мирошкой, если б немного пораньше вышли из пущи, могли бы столкнуться с Яковом и его товарищами по несчастью. Да больно глубок был снег, ноги в нем увязали, путались, и увидели они не толпу невольников, а только следы этой толпы. Сытые собаки, равнодушно глянув на Настасью с Мирошкой, цепочкой бежали вслед за друцкой дружиной. Собаки то и дело останавливались, отрыгивали под каким-нибудь кустом большие куски непереваренного мяса и трусцой бежали дальше.
Безрадостным было возвращение. Только черный пепел, только дым и ярко-красные пятна крови на снегу увидели Настасья с Мирошкой. Жизнь в Горелой Веси остановилась надолго, может, и навсегда. Когда еще нарожают новые матери новых сыновей, когда еще эти новые сыновья придут сюда, чтобы дубовой двузубой сохой вспахать, поднять онемевший дерн?!
Мать голосила, заламывала руки, искала в золе косточки своих детей. Бог забрал у нее рассудок. Она забыла о Мирошке и все копалась, копалась в золе до самых сумерек.
Надвигалась ночь. Надо было думать о ночлеге. Мать, раздавленная горем, не помнила ни о чем, и Мирошка сам обошел Горелую Весь, нашел более-менее уцелевшую хибарку, в которой до наезда друцкой дружины жил кузнец-сыродутник Чухома. Кузнеца погнали в неволю, детей у него не было, и Мирошка – а что делать? – решил обосноваться в его хибарке.
Первым делом он тряпьем, попавшимся под руку, заткнул окошко, в котором был разорван бычий пузырь. Потом насобирал щепок, досок, обломков бревен, которых после погрома полным-полно валялось на улице, бросил все это в остывшую печь. С пепелища принес в бересте угольков, развел огонь. Через несколько минут весело зашумела печь, пламя осветило углы убогого жилища. На божнице Мирошка не увидел разрисованных досок с изображением домашнего бога – видно, забрали друцкие вои – и обрадовался. Не будут лезть в душу суровые всевидящие глаза, не надо будет, боясь их, сидеть молчком, опасаясь прогневать строгого бога.
