Всеволод Иванов - Императрица Фике
Боярин поклонился, и с рукой на бороде, с непроницаемым видом вышел из избы. А великий князь поднялся с лавки, встал перед Одигитрией…
Москва и москвичи, прознав про то, что великий князь шлет Ахмату-царю дары, заводит переговоры, опять стали требовать боя с Ахматом-царем. Снова загремел в посланиях своих владыка Вассиан: собственное красноречие не давало ему покоя.
К концу октября ударили уже крепкие морозы. Угра покрылась уже крепким льдом, а ордынские полки через нее все ж не переходили. Теперь москвичи, перебираясь с дозорами на татарскую сторону, сами тащили оттуда татарских «языков», полубесчувственных от холода, голодных, ожесточенных на своего владыку. Ордынская сила разваливалась на глазах.
И все ж Иван Васильевич осторожно основывал свои расчеты, учитывая самые трудные, самые невыгодные варианты могущих произойти событий.
Ведь как раз именно голод, холод, отчаяние и могли ведь в конце концов бросить ордынские полки на русских! А береговые позиции на реке Угре, такие удобные летом, стали неудобны зимой — в снегах не было открытого ровного места, чтобы выйти на последний решительный суйм[27].
Великий князь Иван Васильевич решил отвести свои полки к Боровску, поближе к Москве, где местность была для нас выгодней. Он приказал произвести этот отвод скрытно, внезапно, чтобы татаре, увидя, что русские отступают, не бросились бы на них сдуру вдогон… Отступление, начатое в ночь на 7 ноября, в жестокий мороз, по снегу проводилось очень спешно… Когда стало утро, московские полки были уже далеко и быстро уходили среди белых, инеем опушённых берез и зеленых елочек, обложенных снегом.
А когда они остановились на своих рубежах, то оставленные сзади охранные отряды донесли удивительные вещи.
Как только татаре при занявшемся дне заметили, что московские люди ушли, в их стане поднялись крики.
— Урус уходит! — кричали татаре. — Не хотят с нами биться… Стало быть, и нам самим можно уйти, никто уж не ударит нам в тыл…
По лукавому совету Темира-вельможи теперь Ахмат-царь бросился зорить города Казимира: двенадцать городов позорил и пограбил он, мстя своему союзнику! В конце декабря, нагруженный богатой добычей, считая, что он достаточно вознаградил и себя и своих воинов за утрату московского улуса, Ахмат-царь двинулся домой, на восток.
Но даже и в извечно спокойных степях история тогда уже стала убыстрять свой ход. Про неудачу ордынского царя под Москвой узнала вся степь, как равно и про бескровную, умную победу Москвы. Прознала степь и про ту богатую добычу, которую Ахмат-царь повез из литовских земель. Отлично учла степь, что за такие дела Ахмат-царь не будет в почтении ни со стороны Москвы, ни со стороны Польши. И «из ядущего вышло ядо мое»!
Царь Ордынский, потеряв удачу, а с нею свой авторитет, стал лакомой добычей для своей же братии, для мелких ханов.
Он и сам понимал это, что ни к чему ему было зимой, по снегу, возвращаться в свою Орду, которую позорил воевода князь Ноздреватый. Нужно было где-нибудь перезимовать, отсидеться, а там, по весне, подкормив коней, предпринимать дальнейшие шаги. И царь Ордынский прошел прямо на полдень, по Северному Донцу, к его устью, где и стал станом неподалеку от Азова. Рать его сильно убыла, многие его уланы[28] отбежали уже домой, куда, впрочем, не попали, так как их хватали по степным тропам многочисленные враги.
Прослышав про Ахматовы плохие дела, поднялся с Севера старый его враг — хан Шибанской орды, стоявший у Тюмени. Зарясь на большие богатства, взятые Ахматом в Литве, да еще сильно приумноженные степной молвой, шибанский хан Ивак с одной тысячей лихих всадников кинулся в степь, подговорив своего шурина, ногайского мурзу Ямгурчея, с пятнадцатью тысячью всадников. Вся эта хищная рать полетела к тем местам, где стоял Ахмат, искать его в степных снегах.
В ночь на 6 января, когда темная снежная степь полна была легкого синего света звезд, конники Шибанской да Ногайской орд подошли к ставке Ахмата. Перед светом вышел ущербный красный месяц, снег стал медного цвета и блестел, как фарфор. Крепкий мороз подымал облаком дыхание коней и людей, опушал татарские малахаи и шубы целыми бородами инея… А потом, уже перед самым светом, пал плотный на степь туман и совершенно скрыл конников. И когда на востоке разлился сперва синий, потом серый свет и показались первые нити жидко-красной зари, на спящую ставку Ахматову с гиканьем, посвистом бешено ринулись по звенящему снегу тысячи коней.
Ахматова ставка еще спала, дело было кончено в одно мгновенье. Хан Ивак сам ворвался в белую теплую вежу Ахмата, который было вскочил со своих войлоков да ковров и схватился за оружие. Поздно! Сраженный ударом клыча, последний царь Ордынский рухнул, заливая кровью тлеющий очаг, уголья зашипели, раскалились, запахло паленой шерстью ковров. Спавшая с ордынским царем польская полонянка забилась под шелковое одеяло и, сложив руки, молилась громко по-своему.
Ордынского царя Ахмата вытащили из его вежи и туг же обезглавили. Кровь хлынула на утоптанный снег, и хан Ивак, откатив ногой в меховом сапоге грозную когда-то голову, посмотрел в желтое лицо своего старого соперника.
— Писарь! — крикнул он. — Отпиши великому князю Московскому, что его враг убит мной… Помог мне в этом бог… И отпиши, что Ахматовы сыны теперь царями больше не будут, а только князьми. Нет больше Ордынских царей!
Глава 8. Победа
На самое Рождество втягивались на Москву рати великого князя Ивана после столь неслыханным порядком, без крови одержанной умной победы. Великий князь въезжал в Москву во главе своих воевод, князей, бояр, ближних людей, торжествующий, как всегда, молчаливый и сосредоточенный. Народ толокся на тесных улицах Замоскворечья, на Красной площади, над Москвой гремели победу колокола. Великий князь въезжал из-за Москва-реки и смотрел, как Кремль высился, весь озаренный солнцем, осыпанный серебряным снегом, белокаменный, с золотыми куполами. На новых башнях, стоявших пока среди деревянных стен, уже сидели византийские орлы… Пусть тревожна была еще Москва, хоть еще тень войны лежала на ней, народ был радостен и одет в новые шубы, шапки, цветные платы. Над женскими румяными лицами саженным каменьем горели уборы. Вступили в Кремль, на паперти великого князя встретил митрополит, соборные великие чины. За золотыми, серебряными ризами, за черными рясами монахов толпилась великокняжья родня. Великий князь сошел с коня, опустился на колени, принял благословение и вошел в новый Успенский собор.
Хоры гремели «Осанна». Пятиярусный иконостас сверкал золотыми цветами свеч. По круглым четырем колоннам подымались ввысь, уходили в купола, в небо изображения святых людей, ангелов, архангелов, всего того, чего никто никогда не видит, но о чем постоянно думают люди.
Хоры певчих с обоих клиросов перекликались на греческом языке. Рычали дьяконы, синий дым ладана, пронзенный солнечными потоками из высоких окон, был полон высокого торжества.
У великокняжьего места Иван Васильевич увидел жену Софью.
Как счастлива она была! Москва, Московское великое царство наконец освободилось от трехсотлетнего ига кочевников. От того ига, которое навалилось и висело безысходно над ее городом, над Константинополем, над Царь-градом… Которое угрожало всей Европе. Москва достигла здесь всего того, о чем только мечтала Европа в своих безуспешных семи крестовых походах для освобождения Иерусалима.
Никогда она не могла сделать того, что сделала Москва.
«Разбить дерзкого, бесчисленного степняка и этим открыть путь государству более высокого, небывалого порядка…»
Грудь захватывало от волнения, на глазах кипели слезы…
И Софья в своем греческом царском наряде упала на колени перед великим своим супругом— великим князем Московским.
— «Осанна в вышних!» — гремели хоры. Народ плакал от радости победы. И Иван Васильевич почувствовал, что этот день Москвы в его личной жизни и, может быть, в жизни всего человечества — величайший миг.
На холодные его глаза набежала теплая слеза.
Выдержка, мудрость, расчет великого князя Ивана Васильевича были так очевидны, что у всех его недавних противников язык присох к гортани. То, что им казалось робостью, оказывалось величайшей смелостью, тончайшим расчетом. Всем стало понятно — могут они еще многого ждать от этого человека, залитого заревом свеч, в зеленой татарской шубе, на щеке которого багровело пятно — след укуса крепкого мороза в подмосковной зимней войне.
Начал расти Кремль с княжением Ивана Васильевича. Так и стоит он до наших дней, созданный в те далекие и страстные годы. Встали вокруг него белокаменные стены с фигурными башнями. В нем самом встали три собора — Успенский, Благовещенский да Архангельский. Встали две палаты — Набережная да Грановитая, а при наследнике Ивана Васильевича и Софьи — при Василии Ивановиче — отце Грозного, Ивана Четвертого, — встала и третья палата — Золотая, золотом расписанная, как была когда-то в Константинополе.
